Их вера была проста.

— Господи, помоги, — тихо сказала Феодосья. И перекрестилась тоже.

Ей вера была мучительной.

Она стала на колени перед киотом, поклонилась лику Матери Божьей, начала читать молитву и, не прерывая ее, разродилась — только баба Матрена подхватить чадце успела.

— Парень, — гаркнула повитуха.

Но Феодосья продолжала молиться, и лишь слезы, скатившиеся по щекам, выдали ее чувства.

— Любишь ли? — грудным голосом спросил отец Логгин.

— Люблю! — со страстью ответила Феодосья.

Криком чайки билось в груди сердце её.

— А колико сильна любовь твоя?

Отец Логгин с наслаждением вопросил Феодосью. Так охваченный сладострастьем муж с умелой настойчивостью шарит в одеждах девицы, возбуждая ее телесный жар до того, что она не только не противится, но и сама жаждет обнажить потаенное, не в силах снести любовных мук. Отец Логгин действовал так же, с той лишь разницей, что демон похоти его был душевный и обращен был на срывание покровов с души Феодосьи. Ах, как алкалось ему добраться до самых лядвий духовных, ввергнуть уд и истицать любострастием, глядя, как содрогается чрево наивной души от сладких мук любви к Богу! В своей жажде сподвигнуть паствуемую жену на самые немыслимые жертвы любви к Господу, отец Логгин действовал растленно. Его вера была корыстной. Стать наместником Бога на самом высоком православном троне, — вот о чем грезилось амбициозному батюшке. Вот от чего блуждала на его тонких губах улыбка, когда сиживал он в служебной келье, задумчиво отщипывая крохи от ржаного ломтя и не чувствуя вкуса пищи. Хлеб насущный, состоящий из репы и холодной каши, вполне удовлетворял отца Логгина. Вернее, он даже не замечал, что вкушал — квас ли с луком или редьку? И тем более, упаси вас Боже, заподозрить отца Логгина в зависти к вещному богатству Юды Ларионова! Ни-ни! Жене своей, матушке Олегии, отец Логгин непременно давал отлуп в вопросе новой шубы али шапки. «Молчи, несчастная! — восклицал отец Логгин и даже слегка замахивался дланью. — Самый великий человек был самым бедным! Что, как Он стал бы помышлять об тулупах и кафтанах? А?!» То — правда, что вершин духовенства отец Логгин жаждал не ради того, чтоб сменить ржаной кусок на пшеничный, а из желания стать авторитетом, иерархом, или, как шептал он сам, лидерусом. Вот отчего брала его обида при взирании чужих червленых сапог: како можешь ты в парче красоваться, коли Бога не чтишь? Отобрать у глупого самоуверенного мужа жену его, дабы сменила она ложе греха на ниву веры, разве сие мщение? Злобны наветы того, кто углядел бы в намерениях отца Логгина хоть толику мстительности. Нет, только желание преподнести Богу ценный дар двигало отцом Логгином! Но, отчего тогда все более мучительными становились поучения его? Иной палач не так тверд в правеже вора, как тверд и изощренен был отец Логгин в наставлении Феодосии. И тем сильнее были удары его вопросов и поучений, чем греховнее казались ему свои собственные мысли о Феодосии, посетившие его год назад, на исповеди при первой встрече. Не признаваясь себе в том, отец Логгин повергал Феодосью в мучительную веру за его же собственную случайную слабость. Так застигнутый врасплох любодей наслаждается расплатой, постигшей очевидца его греха. Обнажить, разоблачить душу Феодосьи так, чтоб не было уж у нее пути назад…

— Како люблю я Бога? — трепетным голосом повторила Феоосья.

И отвела от лица ручонку сына Агеюшки, сидевшего у нее на руках.

Отец Логгин поглядел на чадце, удивленно таращившее огромные синие глаза на огоньки свечей. Агейке минуло уж десять месяцев. И чадо было на диво прелепо! Крепкий, как репка, веселый, не плаксивый, Агейка уж резво ползал, переступал вдоль лавок и лепетал «анясь», что означало — «отче наш». Шапку Агейка, как и полагается прихожанину мужеского полу, держал в руках, правда, то и дело таща ее в рот, или укладывая матери на грудь.

— Так люблю, что ненавистны мне любые искушения! — сжав ручку сына, промолвила Феодосья. — В погреб бы мне упасть лицом, когда искушает меня мысль согреться в луче солнца! В гноище бы навозное низвергнуться, когда подступает искушение вдохнуть сладковоние луга али сада! Коли можно было бы вымолить, что не нежили тело мое ни летний ветер, ни водные струи, ни запах хлеба, ни красивые виды леса и облаков! Грызть бы мне железный хлеб али корье ольховое, носить лубяные портища, платок тростяной, спать в крапиве, чтоб хотя бы толику перенести тех мучений, какие выпали на долю Его!

— Сие — благолепные желания, — похвалил отец Логгин. — Господь с радостию внимает сейчас тебе. Да только не забывай, что и на гноище, и в крапиве, ты все равно наслаждаешься Божественным даром жизни, а Он принял мученическую смерть!

— День и ночь об сем помню, — с болезненным жаром сказала Феодосья.

— Добро, — строгим тоном, как если промолвил бы: «Ну, так уж и быть!», ответил батюшка.

И, словно ушам и глазам своим не веря, исподволь взглянул на Феодосью. Неужели это та жена, что еще недавно сбивала ход исповеди глупыми пререканиями и бессмысленными вопросами? Отец Логгин вспомнил, как донимала однажды Феодосья его, батюшку, нелепыми домыслами о сути лечения телесных недугов освященным мирро. А началось все с четкого и внятного разъяснения отцом Логгином вопроса о недопустимости совершения супружеского соития в присутствии икон, крестов, свечей, ладанок и прочих святых вещей.

— Только на радость дьяволу может возлежать муж на жене в перспективе киота! Иконы следует закрыть либо исполнять супружеский долг в ином помещении.

— Верно, батюшка. А то взяли моду: тут тебе ноги вверх, тут и красный угол. Любуйся, Господь вседержитель!

— Истинно, — кивнул отец Логгин.

Но Феодосья вдруг задумалась.

— А крест нательный? — спросила она. — Можно ли в нем любы творить? Куда его девать? В пазуху засунуть?

— Снять! — строго сказал батюшка.

Он был сторонником ортодоксальных мер.

— Но ведь без креста животворящего окажутся супруги беззащитными? Сатана легко овладеет ими…

— А для защиты от дьявольских козней супругам надлежит в момент соития читать молитву, — нашелся отец Логгин.

— Какую же, отче? — удивленно спросила Феодосья.

— А хотя бы «Богородица, Дева, радуйся!»

— Ой, батюшка, смогу ли я два дела сразу делать? — с сомнением сказала Феодосия. — Как бы не сбиться?

— А коли и собьешься в скокотании, через раз подмахнешься, так не велика беда. Главное, молитву тверди без запинок. Тогда соитие будет не для любострастия, а для деторождения. Не столь сильно оно будет греховно.

— Погоди, отец родной! Но, ежели во время етьбы нельзя крест нательный надевать, то как же разрешается молитву читать? Ведь молитва суть священная вещь? Значит, крест в етении — грех, а молитва — не грех?

Отец Логгин прокашлялся. Оправил рясу, выгадывая время для раздумий.