Пот лился по всему ее телу ручьями, длинными скользкими дорожками. Зубы стучали. Ужас не проходил.

Она взглянула на спящего рядом Бернхарда.

«Я могла попасть в него, – все с тем же неодолимым ужасом подумала она. – С чего я взяла, что не промахнусь? Ведь я никогда не стреляла из штуцера. А если бы и попала в кого хотела… Из Бернхардова оружия!»

Думать об этом было так мучительно, что она застонала. Бернхард открыл глаза, тоже сел на кровати.

– Люба, тебе плохо? – спросил он, включая торшер.

Она кивнула.

– Дать воду? Или жаропонижающее?

– У меня нет жара, – проговорила она. – Бернхард…

– Что? – с недоумением спросил он, не дождавшись продолжения фразы.

– Попроси Клауса, чтобы он никогда не привозил сюда этого человека.

– Кого?

Спросонья, конечно, нелегко было понять, что это вдруг ей в голову взбрело.

– Сигурда Яновского, – сказала Люба.

Бернхард помолчал и спросил:

– Ты знала его раньше?

– Нет. Берни, пожалуйста, не спрашивай почему… так. Попроси Клауса больше его не привозить.

Он помолчал еще несколько секунд. Потом сказал:

– Он больше сюда не приедет. Ложись, Либхен. Тебе надо успокоиться.

Люба легла. Бернхард выключил свет, лег, притянул ее к себе. Она вспомнила, что в первый же день их близости заметила, как хорошо лежать на мускулистой его руке.

Сейчас ей не было хорошо. Она ненавидела себя, свое тело, и душа ее залита была чернотой.

Она потерлась щекой о руку мужа и сказала:

– Спи. Я проснусь здоровой.

Он уснул сразу – он всегда так засыпал.

Люба лежала без сна, вглядываясь в белесое пятно луны за оконной занавеской. Там, за занавеской, гулял по небу ветер, и казалось поэтому, что луна живая.

«Как бы я жила, если бы убила?»

Только сейчас она подумала о главном. Только сейчас! Она даже не подумала об этом, а просто вспомнила, как спросил ее этот… Люба вдруг забыла его имя… Да неважно! Кавалер де Грие.

Он спросил: «Как бы ты жила, если бы убила?» – а она тогда подумала, что он имеет в виду последовательность ее дальнейших действий.

Последовательность была бы неважна. И неважно было бы, где она оказалась бы после выстрела – в доме Бернхарда, в лесу, в тюрьме. Она оказалась бы в сплошном ужасе, и ужас этот был бы несовместим с жизнью, но при этом так же долог, как жизнь. Или даже еще дольше.

«Я живая! – вытирая со лба пот, подумала Люба. – Ничего не случилось, я живая!»

Непонятно было, почему она повторяет эти слова. Ведь не себя же она собиралась убить.

Да нет, все ей было теперь понятно.

Люба пролежала в постели неделю.

Хорошо, что в Германии не было принято вызывать врача на дом, даже к маленьким детям с температурой сорок, только «Скорую» в экстренных случаях.

Ее случай экстренным не был, ехать в клинику во Фрайбург она отказалась наотрез – и лежала дома, глядя в окно пустыми глазами.

Бернхард был достаточно умен, чтобы понять связь Любиного состояния с ее странной ночной просьбой, и достаточно тактичен, чтобы не задавать ей лишних вопросов. Да и вообще здесь не принято было вмешиваться в чужую личную жизнь, это воспитывалось с детства; он и не вмешивался.

– Принимай от стресса эти таблетки, – лишь посоветовал он, оставляя на ее швейном столе облатку. – Это не транквилизатор, а просто легкое успокоительное на растительном сырье. Он не вызывает привыкания. Твой стресс постепенно пройдет.

Таблетки Люба пить не стала. Выбрасывала их по одной в унитаз на случай, если Бернхард проверит, и снова ложилась. Собственно, она и вставала-то только для того, чтобы дойти до унитаза; даже к окну не подходила. Кристина, помощница по дому, приносила еду в ее мастерскую, там же, а не в супружеской спальне, она теперь и спала на неразложенном диване.

Время шло, а стресс не проходил. Вернее, не проходило то состояние, в которое она впала: абсолютное нежелание жить.

Все, что совсем недавно казалось таким привлекательным – горы и лес Берггартена, сказочный мир Фрайбурга, обустроенность старинного дома, разнообразие тканей, которыми была завалена ее мастерская и каждая из которых будила фантазию, – все это потеряло для нее всякую значимость.

Ненависть перегорела в ней, но что осталось после ненависти, Люба не понимала. Кто она, что она, как ей жить, зачем? Пустота.

На седьмой день она случайно глянула в зеркало и увидела бело-зеленое пятно, в которое превратилось за это время ее лицо. Не то чтобы ее расстроил собственный вид, но рука сама собой потянулась к оконной задвижке.

Люба распахнула окно.

Не было такого времени года, которое казалось бы здесь, в Шварцвальде, угнетающим. И теперь, в ноябре, природа была охвачена не унынием, а особенной бодростью поздней осени в горных лесах.

Воздух этой поздней осени хлынул в комнату так неожиданно, что у Любы закружилась голова. Она глотнула этот воздух как вино, молодое вино, и что-то отозвалось в ней на этот глоток. Не то чтобы легче стало, но взгляд как-то прояснился.

Листья уже облетели, и лес стоял прозрачный, сквозной, и видно было далеко, на все стороны света.

Какие-то люди ходили по лесу, гулко звучали их перекликающиеся голоса. Застучал топор, коротко взвизгнула бензопила.

«Да лес ведь чистят, – вспомнила Люба. – А я все забросила».

Не то чтобы ей захотелось включиться в привычные свои дела, но неловкость перед Бернхардом все же охватила ее. Он-то каждое утро, как всегда, уезжает в клинику и возвращается, бывает, поздно ночью, и это тоже как всегда, а обычные работы, которые необходимо выполнять в большом хозяйстве, никто при этом не отменял, и раз их не организует она, значит, приходится ему как-то находить для этого время и силы. Стыдно, стыдно!

Люба закрыла окно и сняла свою куртку с вешалки у двери.

На улице щеки у нее сразу же защипало от ноябрьского холода. Она спустилась с крыльца и пошла в лес, на перекликающиеся голоса.

Двое рабочих несли недлинный сосновый ствол, третий шел за ними с бензопилой. Еще двое везли тачки, на которых лежали горы валежника. Время было обеденное – наверное, обедать они и направлялись.

Рабочие прошли стороной и Любу не заметили. Или, скорее, не узнали: Бернхард ведь нанял их как раз в тот день, когда и произошло… все это.

Она вспомнила, что с одного из горных склонов – того, что выходил к широкому ручью, – недавно начали падать камни, и надо было этот склон укрепить. Знали об этом рабочие или нет? Может, и укрепили уже.