– Слушай, – поморщилась она, – мне уже про себя сегодня показалось, что пора в пионеры вступать. Еще тебя не хватало в этой организации!

– Ее уже нет.

– И черт с ней.

– Ну хорошо – я болтался, как дерьмо в проруби, если так тебе больше нравится.

– Живи, как тебе надо, – сказала Люба. – Плохо у тебя все равно не получится.

Он засмеялся, обнял ее, и все, что происходило сначала в прихожей, а потом здесь, на ковре, повторилось снова. То есть не повторилось, а заново произошло – любовь сплела их вместе так, что руки, ноги, стоны не расплести было человеческой силе.

Потом лежали рядом и смотрели снизу на мир, в который едва вернулись из своего страстного мира.

– Мы с Сашкой под этим пианино играли, – сказала Люба. – Как будто мы едем в машине, и вдруг как будто снег пошел, и дорогу завалило. И мы не знаем, куда ехать, и на все педали нажимаем, и на все клавиши. Ты чего улыбаешься? – заметила она.

– Я однажды так и ехал – снег все завалил, и я не знал, на какие педали нажимать.

– И что? – с интересом спросила Люба.

– Ничего. Разобрался.

– В общем, можешь за свою жизнь не переживать, – заключила она. – Все в ней правильно.

– Как это ты так быстро в моей жизни разобралась?

– А я не разобралась еще. Все впереди, если ты не против.

– Я же тебе сказал: не против.

– Когда ты такое сказал? – удивилась Люба.

– В Германии.

Она промолчала.

– Ты жалеешь? – спросил Саня.

Она поняла, о чем его вопрос.

– Бернхарда – жалею, – сказала Люба. – А что ушла – нет.

– Я ведь правда ничего не могу тебе предложить. Руководитель хора при Дворце пионеров на Воробьевых горах, пока ничего больше не просматривается.

– Сань, если ты из-за денег переживаешь, то это мне до фонаря. – Люба нарочно произнесла это резко и даже грубо. Ей не казалось, что в этом вопросе надо разводить антимонии. – Я хоть в Париже проживу, хоть в Москве в перестройку, хоть в джунглях. Везде людям надо одежду шить. Я вообще…

Она запнулась.

– Что – ты вообще? – спросил он.

– Вообще о другом думаю. Я ведь… Ну, слишком долго, наверное, завистью питалась. И другой пищи не искала. И теперь у меня такое ощущение, что я скелет, и ты со мной долго не пробудешь.

Саня расхохотался так, что Любе показалось, даже струны в пианино загудели.

– Люблюха! – сказал он, когда наконец успокоился. – Не знаю, кем ты себя там считаешь в духовном смысле, но с виду ты на скелет не похожа. Не стал бы я, поверь, со скелетом проделывать то, что мы с тобой уже два часа тут проделываем. Хватит фантазировать. Давай я тебе лучше поиграю. Я, знаешь, смотрел, как ты песенку ту у ручья слушала, и очень мне хотелось тебе поиграть.

– Давай! – кивнула Люба.

Саня сел на круглую табуретку, а она устроилась на полу возле фортепианного бока. Оба они забыли, что одежда их разбросана по ковру и что со стороны они поэтому являют собою то еще зрелище: голый мужчина за пианино и голая женщина у его ног.

Но ни музыке не было дела до таких мелочей, ни им обоим.

Саня поднял крышку, посмотрел на клавиши. Что он там видел? Люба не знала.

Но то, что она чувствовала в нем, было важнее и точнее не знаемых ею нот. Это чувство привело ее к нему, и переменило ее саму совершенно, и мир переменило для нее.

Оно одушевляло звуки, возникающие под Саниными пальцами, и звездные потоки, текущие по небу, и поцелуи, горящие на губах, и усталость, охватывающую тело, когда оно насыщено любовью… Мир, огромный мир, существовал благодаря этому чувству, и впервые в жизни Люба была в этом мире своя.