Послушайте, вам ещё не надоели мои гадости, а? Ну, перелистните же скорей страницу! Не хотите? Или не можете? Тогда я вам вот что скажу: вы, оказывается, вдобавок ко всему ещё и в себе не уверены, иначе пропустили бы всю ту галиматью, что я тут выдаю, и ваши глаза равнодушно и спокойно заскользили бы по тексту вниз…

Выслушав Наташину версию в моем пересказе, Юра энергично отрубил:

– Ерунда! Если бы меня дубасили актеры, я бы сразу догадался: инсценировка! Серега, меня били по-настоящему.

– Может, эти обалдуи и были настоящими, а вот мент – липовый…

– В таком случае его надо брать в основной состав нашего театра. Потрясающе сыграл роль! Впрочем, я тогда ничего не соображал… Волнение, знаешь ли, стресс… Всё, как в тумане… Вот попроси меня описать физиономию этого мента, я ничего не вспомню, кроме форменной фуражки…

– И ничего, ничего не заподозрил?

– Знаешь, я уже потом подумал, что он слишком как-то вдруг под рукой оказался. Так не бывает. Ты, наверное, замечал такую странную вещь: когда спешишь куда-нибудь, то, как правило, ни машину не застопишь, ни автобусов нужных нет – мечешься, как дурак, и всё без толку. Но зато, когда эти автобусы или такси тебе без разницы, они тут как тут. Вот так же и с милицией: нужна тебе её помощь – попробуй дождись, а когда ты век бы ментов не видал, они сами к тебе цепляются. Один ко мне на вокзале пристал: покажи документы, что тут делаешь, не из Ангарска ли едешь, очень уж похож, мол, на одного типа… Даже в отделение меня увёл, чтобы навести справки через какую-то их службу, что я – это я. И ведь даже не извинился потом! А этот прибежал сам, культурный, вежливый… Нет, так не бывает. Вот об этом я и подумал. Хотя тут же сам себя и опроверг: стечение обстоятельств, исключение из правил…

– Эх ты, хоть бы словом обмолвился о своих сомнениях! У меня ведь тоже было какое-то смутное ощущение тревоги. Но я решил, что это из-за того, что мент для меня – это как бы олицетворение власти. А её я всегда опасаюсь.

Мы сошлись с Юрой во мнении, что интуиция у нас обоих развита неплохо, но мы иногда отмахиваемся от неё, как от надоедливой мухи. А это насекомое вообще-то просто так к человеку не цепляется: что-то, знать, её привлекает, и хорошо, если это не аромат говна, до которого все мухи большие охотницы.

(Ну, что я за дрянь? Ненормальный какой-то, ей-Богу! Не могут все люди быть говнюками, привлекающими мух. Они, между прочим, летят и на другие запахи – например, на мёд или на травянистый аромат какого-нибудь изысканного парфюма…)

Юра, по профессиональной принадлежности привыкший к вакханалии постоянных перерождений, к смене обличий, фейерверку судеб, не смог разглядеть ряженого. Этот парень, похоже, не входил в образ, он умудрился очень органично в нём существовать. И это перевоплощение – не признак ли таланта? Хотя, с другой стороны, столько времени разучивает роль Чацкого, и всё без толку…

– Осознать себя в роли мента гораздо проще, чем представиться человеком, испытывающим горе от ума, – заметил Юра. – Всякая роль – это как бы отражение в чужих глазах. Ты видишь, что произвёл впечатление, что вполне соответствуешь придуманному тобой имиджу – и преображаешься. Это легко сделать, если задумал изобразить какой-то стереотипный образ. А Чацкий… О, Чацкий! Много ли ты видел нынче людей, страдающих от ума?

– Если у кого он и есть, то пущен в дело: строятся «пирамиды», создаются олигархические капиталы, открываются двери в Госдуму, куются капиталы, – поддержал я Юру. – Но кому-то всё это может быть противно, против совести и того, что раньше называли нравственностью. Разве такие люди не страдают по-настоящему?

– Знаешь, хорошо страдать, когда у тебя уже всё есть, и ты сам не знаешь, чего хочешь, – Юра коротко хохотнул. – В наше время среди страдальцев по-настоящему умных мало – больше, пожалуй, не нужных и тех, без кого вполне можно обойтись…

– Ты не прав!

– Знаю, о чём ты скажешь, – усмехнулся Юра. – Об учёных, которые изобретают нечто гениальное. О писателях, чьи рукописи не берут издательства. Об учителях, месяцами не получающих зарплату. Господи, да много кого можно вспомнить! Наверное, среди них остались и действительно умные, талантливые люди, но они-то как раз понимают: их горе – не от ума, а от внешних обстоятельств. У Чацкого всё совсем по-другому. Просто ты, наверное, порядком подзабыл текст пьесы. Всё-таки последний раз, наверное, читал его в школе?

– Да я его на всю жизнь запомнил! – обиделся я. – У меня пятёрка по Грибоедову была!

– Ну так и что из того? – пожал плечами Юра. – У тебя, наверное, и по пушкинскому Дон Гуану пятёрка была, да? – Юра коротко хохотнул. – Так что ж с того? Нас в школе чему учили? Образам! А это – шаблоны, банальщина, стереотипы… Даже нет, хуже: это что-то вроде картинки, изображающей, допустим, циркового силача, только вместо его головы – дырка. И вот ты высовываешь из неё свою сияющую физиономию, фотограф щёлкает – и готов образ новоявленного силача! Так и наши учителя, начитавшись каких-то методичек, создавали на уроках образ того же Дон Гуана и всовывали в него персонаж Пушкина…

– Как будто у Пушкина он был идеальным, – я сказал это нарочито равнодушным голосом сноба, чтобы позлить Юрку: он преклонялся перед Поэтом и, как всякий истово верующий, не допускал, что его божество могло заблуждаться или в чем-то быть неправым.

– Да, как образ, Дон Гуан у Пушкина – это высокая трагедия духа, – высокопарно откликнулся Юра. – Может быть, впервые в жизни он всей душой полюбил женщину, и готов бросить вызов року…

– Так же он всей душой любил и других дам и барышень, – засмеялся я. – И, наверное, не менее искренне, чем донну Анну.

– А ты догадываешься, с чего началась его трагедия? – Юра, разволновавшись, вскочил и принялся ходить по комнате по кругу. – Он боится женщин. Он, быть может, по своей натуре относится к женственному типу, но старательно скрывает это. А поскольку Дон Гуан и хорош собой, и свеж, и умён, и обаятелен, он без особого труда соблазняет и одну, и вторую, и третью, и вот уж нет числа страдалицам, мечтающим вернуть его любовь. Они не догадываются, что он всего-навсего играет роль, и на самом деле ни одна из них ему не нужна. Эта вереница женщин в его судьбе – всего лишь средство самоутверждения, способ избавления от одиночества, а, может быть, и защита от страха перед тем пугающим нечто, что может вырваться из темных недр его души.

– Поэт, наверное, и не предполагал таких психологических глубин, когда сочинял свою «маленькую трагедию», – я постарался состроить язвительную гримасу, и Юра, заметив её, ещё быстрее забегал по своему кругу. – А может, Дон Гуан вообще был женщиной? Вот это новое прочтение классики! И опять же, современно и модно: эту идею поддержат феминистки, а «розовые» устроят бурную овацию…

– Невежда! – вскричал Юра и картинно уронил голову на грудь. – Эту версию уже выдвигал Алёшин в пьесе «Тогда в Севилье». А Чапек в «Апокрифах» задался вопросом: а что, если Дон Жуан был импотентом? А может, ему нравилось, допустим, «динамить» женщин: он находил этот процесс необычайно увлекательным, а всё остальное интересовало его мало…