– И в самом деле, почему бы не предположить это, – неловко сказал я.

Ни о какой пьесе Алёшина я сроду не слышал, как и «Апокрифов» Чапека даже в руках не держал. И потому мне стало немножко стыдно.

– Так вот, – торжествующе произнёс Юра. – Все эти версии – от лукавого! Пушкинский Дон Гуан на самом деле полюбил – понимаешь? – впервые в жизни, но не смог преодолеть соблазна покаяния за своё прошлое. И вот тут-то рок, смеясь, не захотел с ним расстаться. Не бывает исключительно стерильных судеб, и гигиеническое отношение к своей душе – это тоже вызов Богу: он любит нас страдающих, ошибающихся, грязных, уродливых…

– Соблазн покаяния за своё прошлое, – я повторил эту фразу машинально: она показалась мне такой красивой и парадоксальной.

Юра частенько произносил что-нибудь выспреннее, благозвучное, яркое, и за этим краснобайством, как за мощной стеной, иногда притаивалась пошлость, глупость, банальщина. Дамы, однако, млели и кидали на него взоры. Скорее всего, их не волновал смысл сказанного – они слушали мелодию голоса, оценивали его тембр и диапазон, ритмику и силу. Они, наивные, думали, что Юра говорит то, что думает. И ошибались. Чаще всего он соединял воедино тексты читанных им пьес, заголовки газетных статей, афоризмы из карманного справочника, и порой состыковывал то, что вроде бы никак не подходило ни по смыслу, ни по теме, ни по идее, а результат получался блестящий.

– Понимаешь, Сережа, Дон Гуан, как тип женственного мужчины, вполне возможно, в юности испытал однополую любовь, – продолжал Юра. – Может быть, это даже ему и понравилось, почему бы и нет? Но он испугался, что не такой, как все. К тому же, нравы тогда были весьма строгие, содомитов презирали, не то что сейчас: натуралы вот-вот окажутся в меньшинстве! И что оставалось делать бедняге Дон Гуану? Доказывать всему миру и самому себе, что он самый мущинистый мужчина. Это не составляло ему труда: двойственность его природы позволяла знать, чего хочет женщина, а внешняя мужская привлекательность только способствовала реализации его планов…

– Ты думаешь, что только поэтому он так легко брал и бросал женщин? – засомневался я. – Если следовать твоей логике, то и Донну Анну он полюбить никак не мог. Потому что женщины ему были без разницы.

– А Донна Анна – нет! – воскликнул Юра. – Он наконец-то увидел в женщине женщину, понимаешь? Мужское начало взяло в нём верх над женским…

– Прямо фрейдизм какой-то, – шутливо буркнул я. – Наверно, ты на ночь стал читать Фрейда? Говорят, его книги – хорошее средство от бессонницы.

– Я с тобой серьёзно разговариваю, а тебе всё хиханьки да хаханьки, – обиделся Юра. – Я вообще хотел с тобой, как с художником, поговорить об одной особенности текста Пушкина… Но ты, похоже, сегодня не настроен на такие разговоры.

– Это будет тоже какая-нибудь оригинальная идея?

– Она вообще не оригинальная, – Юра насупился, но ему, видимо, так хотелось рассказать мне о своём наблюдении, что он, не выдержав, рассмеялся и махнул рукой:

– А, чёрт с тобой! Может, это тебе покажется неинтересным, но должен же я хоть кому-нибудь про это сказать. Вот, слушай…

Он встал посередине комнаты, картинно облокотившись о мольберт, задумчиво устремил глаза вверх и произнес:

– Чтоб камня моего могли коснуться

Вы легкою ногою или одеждой,

Когда сюда, на этот гордый гроб,

Пойдёте кудри наклонять и плакать…

Он читал монолог Дон Гуана так выспренне и патетично, что я невольно прикрыл губы рукой, чтобы он не заметил улыбки. Однако Юра постарался преподнести этот хрестоматийный текст так, что я как бы увидел картинку: молодая и красивая женщина в длинном черном платье откидывает вуаль и, наклонясь над мраморной плитой, в молчаливом горе прикасается лбом к холодному камню, и её роскошные волосы рассыпаются по золоту надгробной надписи.

– Ты увидел?! – Юра по выражению моего лица понял, что я действительно увидел всю картину, мельчайшие её детали целиком. – Пушкин писал так, что художнику и воображать ничего не надо: его текст – это готовая картина! Более того, кинематографистам тоже голову ломать не стоит: в его строках – готовый сценарный план и раскадровка!

– Кажется, я где-то об этом уже читал…

– Да! И Эйзенштейн, и Кулешов, и какие-то другие режиссеры, может, и не такие великие, увидели в текстах Пушкина готовые сценарные планы, – сказал Юра. – А наш режиссер ничего этого не видит. Дубина, он считает, что «Каменный гость» – это скука смертная, никто на этот спектакль не пойдёт, и вообще он короткий, а зритель привык к длинному действию…

Когда Юра говорил о театре, то его и без того красивые глаза становились ещё притягательнее, а лицо странным образом преображалось: оно будто покрывалось глянцем, и напоминало изображение юного принца с коробки шоколадных конфет. За его открытой, очаровательно-прелестной улыбкой мне чудилась неискренность и вымученность. Не то чтобы Юра пытался скрыть невидимые миру слезы или внутреннюю ожесточенность, а то, что он не хотел показаться скучным, неразвитым, неоригинальным – это уж совершенно точно.

Я заметил, что актеры из Юриного театра вообще делятся на просто приятных и приятных во всех отношениях. Ведь публика пошла капризная: не угодишь ей раз, другой, а на третий она перестанет покупать билеты, и перед кем тогда станешь хорохориться, разыгрывая сложные психологические этюды, представляться и перевоплощаться, демонстрировать профессиональные навыки и сложные технические трюки? У тех, кто всё это оценил бы, – у старых театралов, – нет лишних денег, чтобы взять билет на спектакль, а у тех, кто с набитым бумажником, – свои представленья об искусстве: сделайте, типа, красиво, и не напрягайте меня, у меня и так полно проблем, хочу от всего отдохнуть!

Юра был актером приятным во всех отношениях. Его поклонницы искренне считали, что он и в жизни такой же лапочка, как на сцене. И даже его собственная жена верила: её муж – талант, может быть, даже почти гений, и если он возвращается домой поздно, очень поздно, усталый, пахнущий вином, цветами и незнакомыми духами, то это может значить лишь одно: Юрочка репетировал, входил в образ, переживал творческий процесс и так далее. Она не допускала и мысли, что он её наглым образом обманывал и порой изменял с такими оторвами, что гаси свет… Ах, преданные жены, наивные вы души! А может, и не совсем наивные: ведь мы создаём идеальный образ близкого человека не для него, а для себя, чтобы хоть как-то утешиться…

Наверное, я – мерзопакостнейшая поганка. Ну зачем надо было звонить Юркиной жене и грубо разбивать образ её благоверного, выстроенный так любовно, нежно и безоглядно? Может, я завидовал ему, его лёгкости в общении с женщинами, умению быть бабником без комплексов… Бабнику не нужна любовь как чувство, он – самец, и не скрывает этого, ну разве что самую малость напускает эдакий флёр романтичности (актеру это сделать как два пальца… хм, обмочить), и, что интересно, дамы ведутся на это, особенно – зрелые, потому что понимают: лучше горячая постель, тем холодная и одинокая… О, меня, кажется, понесло куда-то не в ту степь! Да, я – циник (причем, скрытный), но не до такой же степени. А, впрочем, кто об этом, кроме меня самого, знает! Для всех я – душка, лапочка, тонкий ценитель прекрасного (ха-ха-ха!) …