— Вы не возражаете? — Он осторожно открыл коробку и понюхал сигариллы. — Достойно мир идет к концу, — сказал он. — Угощу как-нибудь дядю Эберхарда; посмотрим, оценит ли он.

— Мона могла бы хоть почту вынимать, даже и без ключа, — сказала Эвелин и вынула кипятильник из розетки.

— То есть?

— Она якобы не получила нашего письма с ключом. По крайней мере, она так сказала Адаму.

— А твоя мама?

— Не подходит к телефону. Я не понимаю, что происходит.

Эвелин достала из пакета масло и сосиски в вакуумной упаковке и положила их на поднос.

— И как там все?

— Красиво, все покрыто листвой, поляна, грядки, дорожки. Айва светится, все остальные ветви голые, а в углублении под козырьком крыльца еще стояли рядом друг с другом мои садовые галоши…

Эвелин сдвинула склеенные фотографии и обрывки на картонку и положила их на свободную кровать. Она всего один раз слышала рассказ Адама, но то, что он описывал, казалось ей таким знакомым, словно она сама там побывала. Она видела перед собой все то, о чем уже и не думала, потому что рассталась с этим, казалось, навсегда: калитку, сад, дом, три ступеньки крыльца, она услышала, как рвется бумажка с печатью, и почувствовала холод, который дохнул в лицо Адама. Ее тоже удивил этот холод. Из гостевого туалета пропала стиральная машина. По стеклу коридорной двери змеилась трещина. Как темно вдруг стало, когда он закрыл за собой входную дверь. Холодильник и плиту вынесли, кафельный пол, словно на вечеринке накануне свадьбы, полностью покрывали осколки посуды, так что ему пришлось остановиться на пороге кухни. Смеситель с мойки тоже сорвали.

Эвелин намазывала бутерброды. Масло было мягкое. Чтобы открыть дверь в большую комнату, ей пришлось с силой упереться в нее. По полу заскребло что-то тяжелое. Протиснувшись в узкую дверную щель, она увидела то, что и так уже знала: ничто не осталось нетронутым. Сначала она попробовала отодвинуть шкаф для пластинок, чтобы можно было открыть дверь пошире. Но шкаф уперся в опрокинутый секретер, который был полностью разорен. Повсюду лежали разорванные фотографии или смятые письма и счета. Она сразу же принялась все собирать. Осколки пластинок она брала в руки, только если на них виднелась какая-нибудь надпись.

Только когда она пробралась к противоположной стене и попыталась закрыть окно, то заметила, что оконный переплет надломлен и провалился назад. Ей понадобились часы, чтобы собрать фотографии или, вернее, то, что от них осталось. Ей даже удалось поднять секретер и придвинуть его к стене.

Теперь она заливала кипятком чайные пакетики в стеклянном чайнике. Вернувшись в коридор, она открыла дверь в подвал, пошарила в углу за ней, нашла фонарик, спустилась вниз и осветила темную комнату. Та была пуста. Эта пустота посреди разорения утешала. От банок с консервированными фруктами в предбаннике остались только следы на пыльных полках.

Адам смеялся. Катя что-то говорила. Эвелин сделала бутерброды, порезала их на четвертинки и стала раскладывать по тарелкам гарнир из зеленого лука, хрена и горчицы, между ними она поочередно клала маринованные и соленые огурцы. Она проделывала все это с большой тщательностью, не торопясь — словно Адам мог рассказывать, только пока она работала.

Ванную и другие комнаты она просто окинула взглядом. Повсюду одно и то же. Она боялась подниматься наверх, в ателье.

Эвелин протянула Кате и Адаму тарелки.

В открытую дверь она увидела меньший из двух манекенов, который висел на крючке для рождественской звезды. Большой был распорот и лежал на полу. Ткани были облиты чем-то вонючим. Когда она повернулась, чтобы спускаться, она увидела и его — большой белоснежный бюстгальтер, висевший на дверной ручке. Она сама подняла его тогда. Она знала, что он действительно мерцал белизной, он не мог не светиться посреди всего этого разорения, как и айва в саду. Она сняла его с ручки.

Неужели она по-прежнему не знала, что делать с этой вещью? Она взяла зажигалку, поднесла пламя к бюстгальтеру и, наконец, метнула его в большую комнату, словно факел.

Адам опять засмеялся. Нет, это был не смех, но Эвелин не знала, каким еще словом это можно назвать.

Адам выбросил в сад окурок сигариллы и закрыл окно. Эвелин хотелось слушать дальше, она была готова намазывать все новые и новые бутерброды, мыть и вытирать посуду, лишь бы он продолжал говорить. И только в этот момент Эвелин поняла, что снова верит Адаму.

Эвелин подождала, пока ее обгонят пассажиры, вышедшие из вагона вместе с ней. Немного не дойдя до лестницы, она остановилась. На какое-то мгновение она осталась на перроне совсем одна. Итак, теперь он был частью ее жизни, ее пути домой из университета. Он пока не был испорчен никакими заботами, с ним не связывалось никаких плохих воспоминаний. И сама она была не той собой, которую знала, а той, какой всегда представляла себя, думая о будущем.

Заметив Адама на верхней ступеньке лестницы, она испугалась и остановилась. При этом она ведь радовалась тому, что он ее ждет.

— Где ты пропадаешь?! — воскликнул он, когда между ними оставалось всего несколько ступенек.

Он посмотрел на свои часы и помахал Кате и Мареку.

— Я что, опоздала?

— Вообще-то мы еще хотели зайти в кондитерскую, чтобы не приходить с пустыми руками.

— А Габриэла и Михаэла разве не собирались для нас что-нибудь испечь?

— Кто?

— Ну, соседки наши.

— Это тебе, запоздалый презент в честь начала учебы, — сказал Марек и протянул Эвелин маленький треугольный пакетик с конфетами.

— Поздравляю, — сказала Катя и обняла ее.

— Спасибо, — сказала Эвелин. — А у меня для вас только вот это. — Она достала из сумки полупустую банку горчицы.

— А это что?! — сказала Катя и подняла вверх руку с красно-рубиновым кольцом. — Кроме того, это уникальная вещь! — Она щелкнула пальцами по банке, издавшей при этом громкий глухой звук.

Эвелин взяла Адама под руку. Они перешли через дорогу и пошли дальше по каштановой аллее.

— Михаэла и Габриэла, — произнес Адам.

— Нечастое сочетание, — сказал Марек.

— Из хорошей семьи, — добавила Катя.

— Что значит «из хорошей семьи», что ты говоришь? — спросил Адам.

— Но это так, у вас абсолютно элитное соседство.

— Раньше это называлось «коммуналка».

— Точно! — воскликнул Марек. — Коммуналка!

— Мне бы больше хотелось чего-нибудь своего, это не должно быть что-то выдающееся, но со своей ванной, со своим туалетом, хотя бы ради ребенка.

— В этом районе ты ничего своего не снимешь.

— Или в подвальном этаже, — сказал Марек. — Я как-то жил в подвале.