Лопухин привык следовать повелениям некоторых людей. История с пропажей бумаг – не в счет. Но то, что предлагалось сейчас, для князя было заведомо неприемлемо. Он вдруг ощутил себя русским, а не гражданином мира. Хорошо было рассуждать о грядущем счастье под тайной властью достойнейших людей, но вообразить это наяву Лопухин не сумел. Он вдруг почувствовал за собой ряд предков, каждого из которых он знал поименно, тех, кто из поколения в поколение служили этой земле, и понял, что не имеет права предать их под страхом самых страшных проклятий.

Лучше уж судьба Грейга, чем измена!

Кроме того, князь частенько думал на французском языке, однако он неплохо знал и дворянство, и народ и был уверен: никакие усилия в предписанном направлении не дадут результата, кроме одного – само имя Лопухиных станет символом предательства.

– Ты, Лопухин, кончай! – раздалось вдруг в тишине за окном.

Князь вздрогнул, а тот же голос, как понял камергер, не слишком трезвый и чем-то знакомый, продолжил:

– Не забывай, что мы эти… как его?… арестованные. Вот.

– Да? – спросил второй голос. – А ведь точно! Эх, если бы не арест, можно было задержаться у девочек подольше!

– Угу. А утром торопливо сбегать, пока мужья не проснулись! Слушай, хоть не шатайся так. Ты же русский офицер! Более того, александрийский гусар!

– Я не шатаюсь. Это земля колеблется, – со смешком ответил второй.

Неожиданно Лопухин признал последнего из говоривших. Открытие было настолько неожиданным, что князь вскочил с постели и, как был, в ночной рубашке, торопливо шагнул к окну.

Поскрипывая снегом, к флигелю брели две пошатывающиеся фигуры в шинелях. Чуть в стороне на подъездной дороге стояли сани, на которых они, очевидно, прибыли.

Фигуры подошли к флигелю, немного постояли у крыльца, а потом той же нетрезвой походкой двинулись вдоль стены.

Лопухин с интересом следил, как, подсаживая друг друга, двое арестантов не без труда скрылись в одном из окон. Через какое-то время там загорелся свет.

Можно было попробовать повторить визит, но стоило ли беседовать с племянником в его нынешнем состоянии?

Князь улыбнулся и покачал головой. Он-то надеялся, что наказание принесет пользу двум оболтусам, а оказалось…

Зато на этот раз сон навалился сразу. Лопухин спал с легким чувством, как будто все проблемы чудеснейшим образом разрешились сами собой.

Лицо Михайлы было слегка помятым после вчерашнего гулянья. Впрочем, Лопухин ни словом не обмолвился об увиденном ночью. Как и остальные – от арестантов до гусар и находящихся на постое офицеров. Часовые в положенные часы строго по уставу караулили коридор флигеля и могли с чистой совестью заявить, что мимо них никто не проходил. Про существование окон как бы забывалось, да и большая ли беда, если провинившиеся немного проветрятся за пределами своего узилища? Не все же им пить в одних и тех же комнатах. Надо иногда немного побыть на свежем воздухе.

– Я все понимаю, Михайло, но должны же быть границы! – Старый князь старался, чтобы голос звучал строже. – Мне сказали, что ты неважно себя чувствуешь, а дело, судя по твоему помятому виду, всего лишь в похмелье.

– Но, дядюшка! Скучно же лежать и созерцать потолок! – Племянник тоже ничего не говорил о ночных похождениях. Он бы не признался и в прочем, однако тут камергер сразу заявил, что видел ночью во флигеле свет, а остальное, мол, ему сказал вид юного офицера. – Проснулся посреди ночи, думал, хоть так сумею заснуть опять.

– И что? Заснул? – Дядя не скрывал иронии.

– Не сразу. – Михайло старался смотреть в сторону, словно нашкодивший кот.

– Один пил?

– Один, – мужественно сообщил младший Лопухин.

– Ладно. Хватит. Не к лицу врать родному человеку, – резко прервал его камергер. – Тебе что – отпуск предоставили или наказание дали, дабы ты хоть мог оценить совершенный проступок?

– Дядя, я не виноват! – на этот раз твердо заявил Михайло. – Речь шла о чести.

– Знаю. И потому не виню. Но надо же соблюдать какие-то приличия! Ты – князь Лопухин и обязан помнить, какую фамилию носишь. Кроме того, надеюсь, не забыл, что являешься членом ложи и как таковой обязан быть образцом добродетели? Человеком, с которого брали бы пример, а ты…

– Я помню. – Племянник опустил голову.

Он ждал вопроса: удалось ли завербовать кого-нибудь? Словно корнет мог иметь авторитет среди старых гусар!

Нет, в полку хватало молодежи, тот же Буксгевден, да и не он один, однако дядя когда-то четко просил вести разговоры лишь с более старшими, а молодые тогда уж подтянутся сами.

Откровенно говоря, о своем масонстве на деле корнет успел почти позабыть. Не до того было. Пока осваивал службу, потом – война, опять служба… А ведь были еще холостяцкие вечеринки, просто пирушки, поездки к дамам и просто к девкам… Теперь вот уже который месяц длилось заключение из-за дуэли…

Вопроса не последовало. Вместо этого дядя сказал совсем иное:

– Ты знаешь, что скоро возможна война с французами?

– Знаю.

О грядущем столкновении говорили не только при дворе, но и, пожалуй даже побольше, в армии. Еще не поздно было все переиграть, не одна, так другая сторона могла пойти на уступки, однако в воздухе веяло надвигающейся угрозой, и в то, что удастся разрешить все миром, уже не верилось.

– И как ты будешь встречать врага? Сидя под арестом?

– Выпустят к тому времени. – Наказание явно затянулось, потому ждать более суровых мер уже не следовало.

– Выпустят! Я бы тебе за все художества еще добавил! – в сердцах обронил старый князь.

Лопухину-старшему тут же стало неловко за вырвавшиеся сгоряча слова. Не для того он ехал сюда, чтобы читать племяннику нотации. Потому князь сбавил тон:

– Пойми, Михайло, я не осуждаю тебя. Дела чести – святое. Но вот все остальные шалости… Я сам был молодым, знаю, что это такое, просто пора бы взяться за ум и не переходить по возможности известные границы. Что скажет твоя мать, если до нее дойдут известия о проказах?

– Я постараюсь, дядюшка, – вздохнул несколько присмиревший при упоминании матери Михайло.

Но было неясно, сумеет ли молодой повеса сдержать обещание.

– Ладно. Будем считать, тут все в порядке, – махнул холеной рукой камергер. – У меня к тебе серьезный разговор, Михаил.

Корнет посмотрел на дядю с нескрываемым удивлением. Он думал, что пора серьезных разговоров и отеческих взбучек миновала. Вроде бы больше за ним ничего нет, за что стоило бы ругать, призывать же к добросовестной службе потомка старого рода бессмысленно. Он сам прекрасно понимает свой долг.

– Видишь ли, дело очень деликатное… – Старый князь помялся, не зная, как повести речь так, чтобы его юный племянник не закусил удила. – Во время последней войны с французами пропали чрезвычайно важные для лож бумаги. Ты же мне писал, будто твой друг Орлов взялся изучать латынь.