По воспоминаниям Родольфо Карузо, его отец и мать были счастливы вместе, несмотря на то, что оба отличались на редкость «взрывными» характерами. Ада хлопотала по дому, Энрико же творчески использовал любое свободное время. Помимо рисования его очень увлекала лепка из глины. Единственное, что мешало Карузо реализовывать свой талант в этой области, так это его импульсивная натура. Ему было сложно долго находиться на месте и заниматься каким-то одним делом.

Отдохнув летом 1904 года, Карузо перед отъездом в Америку начал готовиться к выступлению в Берлине. Тенору не терпелось поскорее покинуть Италию, в которой было очень неспокойно. В сентябре после жестоких столкновений в Милане страну охватила всеобщая забастовка, неуклюже спровоцированная социалистами (в октябре из-за этого социалисты потерпели поражение на выборах). Последствия беспорядков ощущались практически во всех регионах Италии. В более «цивилизованной» Европе Энрико чувствовал себя комфортнее.

Пятого октября 1904 года он дебютировал на очередной престижной европейской сцене — в Берлинской опере в «Риголетто», а через два дня спел в «Травиате». Результат не сложно предугадать — это был очередной триумф певца, тем более важный, что ментально Карузо был очень далек от немецких культурных традиций, а берлинская публика славилась своей придирчивостью, дотошностью и строгостью к музыкантам. Итальянская опера — совсем не то, что привлекало немецких зрителей в эпоху, когда культовыми композиторами были их соотечественники, два Рихарда — Вагнер и Штраус. Нужно было быть действительно великим певцом, чтобы «покорить» в итальянском репертуаре и Берлин, и самого кайзера.

Получив всемирную известность, Карузо начал испытывать и неудобства, которые влекла за собой слава. Репортеры гонялись за ним, чтобы взять интервью, причем, если это не удавалось, пытались выведать хоть какую-то информацию о певце у коллег, знакомых, родственников. Иногда, читая газету, Карузо с удивлением узнавал о себе совершенно невероятные факты. Его колоритная личность, простота, щедрость, непосредственность и стихийность реакций порождали множество анекдотов. Зачастую Энрико и сам подливал «масло в огонь», рассказывая газетчикам очевидно нелепые вещи и потешаясь над тем, как они воспринимали их на полном серьезе. Если собрать сегодня все анекдоты, которые были опубликованы о Карузо с начала XX столетия, то получился бы весьма увесистый том. Ко всему прочему, где бы тенор ни появлялся, его окружала толпа, требовавшая автографов, что было крайне утомительно, учитывая, что Карузо не любил обижать людей отказом, особенно если это касалось пустяковых просьб. Тем не менее «охотники за знаменитостями» были очень настырными, и тенору, чтобы хоть как-то преодолеть скуку и однообразие общения с ними, приходилось прибегать к испытанному средству — чувству юмора. «Однажды в Берлине какая-то немка попросила его написать что-нибудь в свой альбом автографов.

— Покажите мне альбом, — попросил тенор.

Она протянула певцу большой альбом, сопровождавшийся надписями: „Первый артист мира“, „Первый мандолинист Италии“, относившимися к людям, о которых он никогда не слышал. Просмотрев это собрание автографов „первых“, артист взял ручку и написал: „Энрико Карузо, второй тенор“…»[202]

Еще когда тенор гастролировал в Берлине, к нему обратилась администрация театра «Сан-Карло» с просьбой выступить в составе этой труппы в Лондоне. Спектаклями должен был дирижировать Клеофонте Кампанини, а в труппу входили старые друзья Энрико: Витторио Аримонди, Паскуале Амато, Марио Саммарко, Янина Вайда-Королевич и др. Сумма, выделенная артистам на гастроли, была немалой — 20 тысяч фунтов. Карузо все еще злился на неаполитанцев и, конечно, предпочел бы вообще не иметь дело с «Сан-Карло». Однако одно обстоятельство побудило его все же согласиться. В Лондоне должна была впервые выступить Рина Джакетти, и Карузо решил поддержать девушку, к которой по-прежнему относился с нежностью. Вместе они выступили в трех представлениях «Манон Леско» Пуччини. Рина находилась в изумительной вокальной форме. Она пела с большим воодушевлением и имела такой успех, что театр «Сан-Карло» незамедлительно предложил ей контракт на следующий сезон. Карузо же познал невероятный триумф в «Паяцах». После этих выступлений партия Канио в общественном сознании, можно сказать, «закрепилась» за ним. Тенора столько раз вызывали на бис после ариозо, что он всерьез опасался за связки, которые могли просто не выдержать такого напряжения.

Выступления на сцене «Ковент-Гардена» вновь сблизили Карузо и Рину Джакетти. Это, конечно, совсем не обрадовало Аду, у которой к чисто женской ревности примешивалось и чувство обиды. Она не могла простить сестре ее сценических побед, в то время как самой приходилось жить лишь воспоминаниями о былых триумфах. К этому времени у Ады уже почти погасла надежда на возобновление оперной карьеры. По ее словам, Энрико не допускал даже мысли об этом. Ада вспоминала эпизод, приключившийся в 1905 году в Лондоне: «Карузо должен был выступать в „Богеме“ с Нелли Мельбой, австралийской сопрано из Мельбурна. Однако в последний момент она заболела и импресарио, который знал мое имя, попросил, чтобы я заменила ее, предложив две тысячи долларов за выступление. Но Карузо категорически воспротивился. Не помогли ни уговоры импресарио, ни мои слезы. Однако после каждого спектакля „Богемы“ с очарованием, которое так для него характерно, он вручал мне один и тот же подарок — две тысячи долларов…»[203]

Ада уступила воле Карузо, но не могла скрыть разочарования и обиды, так как знала, что голос ее в прекрасной форме — ничуть не худшей, нежели у сестры. Она не могла смириться с ролью обычной домохозяйки, с тем, что ей всю жизнь придется находиться в тени — пусть даже такого титана, как Карузо. Естественно, от переживаний у нее начали сдавать нервы, участились истерики. Домашним их выносить становилось все тяжелее. Но Энрико боготворил Аду и успокаивал ее как мог.

Если в первый приезд в Америку Карузо встречали как знаменитого певца лишь любители оперы, то во второй раз — как и во все последующие — его гастроли стали событием национального масштаба. Огромная толпа, среди которой были люди, совершенно далекие от музыки, собралась на причале, чтобы приветствовать певца. Разумеется, теперь и директор Конрид счел своим долгом лично встретить знаменитого тенора прямо у трапа. В этом сезоне он смог предложить Энрико уже большую сумму — 1152 доллара за выступление. Правда, контракт предусматривал так называемые «весенние турне» «Метрополитен-оперы». Но что это такое в действительности, певец пока еще не представлял.

По прибытии в Нью-Йорк Карузо сразу же включился в бурную жизнь — как на сцене, так и вне ее. Весь сезон он выступал в уже знакомом ему репертуаре и добавил к нему всего одну новую роль — Рауля в «Гугенотах» Дж. Мейербера. Для тенора это довольно выигрышная партия, однако по тесситуре она довольно высокая, и Энрико, хотя и блестяще с ней справился, впоследствии не часто к ней обращался.