Однако, несмотря на «расцвет» голоса, Энрико еще не был избавлен от неудач на сцене, причем, как правило, в этом не было его вины. Так, например, неприятности ему доставили гастроли в Барселоне, где Карузо должен был выступить в двух спектаклях «Риголетто». Перед поездкой в Испанию он настоял на том, чтобы его гонорар был не ниже того, который он получал у Гюнсбурга в Монте-Карло — в пересчете на испанские деньги это составило семь тысяч песет. Испанский импресарио вынужден был уменьшить гонорары остальным участникам постановки, для чего пригласить певцов второго плана (подобное будет повторяться не единожды в последующие годы), а также повысить цены на билеты. На первом же спектакле произошло непредвиденное. Баллада Герцога прошла прекрасно, Карузо ее бисировал. Но в дуэте Джильды и Герцога недовольная публика устроила гвалт — формальным поводом был невысокий исполнительский уровень сопрано. Но ни для кого не было секретом, что испанцы возмущены небывало высокими ценами на билеты и такими гонорарами тенора, на каковые не претендовал даже их соотечественник, великий Хулио Гайярре. Правда, в последнем акте публика растаяла, и тенор вынужден был трижды повторить песенку Герцога. Тем не менее Карузо был очень недоволен. После триумфов в крупнейших театрах мира обидно было слышать в свой адрес свист и улюлюканье — это больно ударило по его самолюбию. Ко всему прочему, возникли разногласия с антрепренером, который предложил тенору в связи с этим за второй спектакль ограничиться половиной гонорара. Карузо так разозлился, что на следующем представлении полностью отказался от бисов. Пел он превосходно. Пришедшая в восторг публика требовала повторения всех сольных теноровых номеров, начиная с баллады, но Карузо был непреклонен. Он настаивал на продолжении спектакля — бисы не входили в условия контракта и были делом исключительно добровольным. В итоге действие продолжилось под непрестанное шиканье зала. По словам Бартелеми, Карузо в конце оперы в сердцах даже погрозил шумящей публике шпагой. Занавес опустился в полной тишине. После этого Энрико дал себе слово больше не выступать ни в Барселоне, ни в Мадриде, ни вообще в Испании.

В мае — июне 1904 года Карузо пел в Праге, Дрездене и Лондоне. В столице Великобритании в то же время выступал и Бончи, но на этот раз все сравнения Карузо и Бончи были явно не в пользу последнего. Когда в «Риголетто» на сцене «Ковент-Гардена» появилась Нелли Мельба в роли Джильды, ее приветствовали король и королева. Однако овации в адрес Карузо прозвучали намного раньше, еще даже до баллады Герцога. Итальянцы, жившие в Англии, повскакивали с мест и разразились восторженными аплодисментами, невзирая на присутствие в зале королевской фамилии. Во многом овации были адресованы не только Карузо-певцу, но и Карузо-человеку. Уже тогда такие качества его личности, как демократизм, доброжелательность и готовность всегда помочь, стали неотъемлемой частью его образа.

На репетициях с Энрико Мельба буквально расцветала. Она видела, как, не жалея сил, молодой человек работает, и вынуждена была признать, что ее любимый Де Решке не жаловал черновую работу. Несмотря на надменный нрав и сложный характер, певица была настоящим профессионалом в вокальном искусстве и не могла не оценить это качество в партнере. Вместе с Карузо они составили блестящий дуэт. Отношения Энрико с Мельбой не были особо близкими. Карузо не получил от нее платиновую или золотую булавку на галстук, что являлось тайным своеобразным знаком посвящения в «Рыцари Мельбы». Но все же тенор и сопрано нередко совершенно непринужденно играли в домино в ее гримуборной, когда им не нужно было находиться на сцене. Правда, Мельба по-прежнему не выносила сигарет, с которыми Карузо не расставался, а он терпеть не мог ее насвистываний во время игры. Но без сигарет Энрико просто не мог жить.

— Если я не смогу курить, я не смогу петь. Курение — единственная вещь, которая успокаивает мои нервы, — признался он когда-то Леднеру[199].

Биографы Карузо обычно взахлеб рассказывают, каким он был остроумным человеком, и с удовольствием передают из книги в книгу «джентльменский набор» его проказ. Однако большинство «шуток» и розыгрышей Карузо — надо честно признать — напоминает мелкое хулиганство. Думается, жертвам выходок Энрико было не до смеха, хотя позднее они могли считать себя «осчастливленными» подобным вниманием «короля теноров». Так, например, Нелли Мельба пишет, что прощала Карузо то, что не простила бы никому другому. Рассказывают, что как-то раз тенор подговорил одного из рабочих сцены поставить рядом с кроватью умирающей Виолетты, которую пела Мельба, ночной горшок. Публика, естественно, это заметила, и одна из самых трагических сцен оперы прошла под взрывы хохота. Карузо же после спектакля чувствовал себя героем и, давясь от смеха, рисовал шарж на разгневанную примадонну, орущую на ни в чем не повинных работяг.

В другой раз во время дуэта в «Богеме» он положил Мельбе в руку горячую сосиску (наверное, чтобы согреть «холодную ручонку»), пробормотав при этом на ужасном английском с самым невинным видом:

— Что, английские леди не любят сосиски?

Вообще, почему-то именно «Богема» стала основной оперой, в которой Карузо любил, мягко говоря, подшучивать над коллегами. Во время исполнения знаменитой арии с плащом бас Аримонди надел шляпу, в которой оказалось полным-полно воды! Баритон Паскуале Амато, певший Марселя, должен был отправляться за лекарством для Мими, но не смог надеть пальто, потому что рукава оказались зашиты. На Френсис Альду, умирающую Мими, во время выступления в Филадельфии вместо снежинок обрушился дождь из фантиков, при этом в графин, из которого Мими должна была пить, вместо воды были налиты чернила…

В «Метрополитен-опере» с Альдой произошел другой эпизод. Во время любовного дуэта, ища в темноте ключ, Альда почувствовала, что у нее сползли панталоны. Осторожно сняв их под юбкой, певица было с облегчением вздохнула. Однако Карузо, заметив, что произошло, подобрал панталоны и торжественно водрузил их на самое видное место на столе — естественно, под восторженный смех зрителей.

Баритону Эудженио Джиральдони во время спектакля «Джоконда» в «Метрополитен-опере» Карузо положил в руку яйцо. Певец не знал, как от него избавиться, и с несчастным видом смотрел то на шутника-коллегу, то на зрителей.

Но не всегда проделки сходили тенору с рук. Так, в «Риголетто» Герцог по сюжету заигрывал с Маддаленой, роль которой исполняла замечательная вагнеровская певица меццо-сопрано Луиза Киркби-Ланн. Едва она начала небольшое соло, Энрико дунул ей в ухо, но незамедлительно получил от певицы, имевшей довольно внушительные формы, такую затрещину, что пошатнулся и едва устоял на ногах. Аудитория засмеялась, думая, что это предусмотрено сценографией, однако Энрико было не до шуток. У него кружилась голова, и он был даже немного контужен. Карузо не раз еще выступал с Киркби-Ланн, но с тех пор старался держаться от нее подальше и, уж конечно, не позволял больше никаких фамильярностей.

Русский тенор Дмитрий Смирнов рассказывал такой случай: «Когда Карузо пел в Нью-Йорке, где его очень любили, он часто балагурил на сцене и в антрактах. И вот однажды в опере „Джоконда“, когда он пел арию „Cielo е mar“, заканчивая ее на верхнем си-бемоль, у него получился звук, напоминающий петушка. Публика притихла, раздались два-три хлопка, и почувствовалось ясно полное недоумение. Тогда Карузо вдруг повернулся и ударил себя, как бы в наказание, по одному месту. Публика разразилась хохотом и аплодисментами. Это, конечно, было возможно только в Нью-Йорке…»[200]