– Может, – согласился я.

Мы помолчали. Затем Ахилл сказал:

– В любом случае мы скоро это узнаем.

– Это не ты, – сказал я. – По крайней мере, это не ты.

В тот же день мы сожгли жертву, которой потребовала его мать. Мирмидоняне развели высокие костры вкруг алтаря, я собирал кровь в чашу, пока Ахилл резал горло за горлом. Мы сожгли тучные бедра, покрытые ячменем и гранатами, окропили угли лучшим вином. «Аполлон разгневан», – сказала она. Один из самых наших могущественных богов, чьи стрелы, проворные, как солнечные лучи, могут остановить сердце смертного. Меня нельзя было назвать человеком набожным, но в тот день я возносил молитвы Аполлону так ревностно, что мог бы потягаться с самим Пелеем. И кем бы он ни был, этот лучший из мирмидонян, я молился богам и за него.

Брисеида попросила научить ее врачеванию, а взамен пообещала рассказать о местных травах – ценное знание, ведь запасы Махаона были уже на исходе. Я согласился, и мы с ней провели много безмятежных дней в лесу, приподнимая низко нависшие над землей ветви, выискивая под гнилыми бревнами мягкие, нежные, как ухо младенца, грибы.

Ей случалось в такие дни задевать рукой мою руку, и тогда она взглядывала на меня и улыбалась, капли росы блестели у нее на ушах и волосах, будто жемчужинки. Длинную юбку она – чтобы было удобнее – подвязывала выше колен, открывая крепкие, сильные ноги.

Однажды мы с ней остановились перекусить. Мы устроили целый пир из обернутого в тряпицу хлеба, сыра, сушеного мяса и воды, которую мы черпали ладонями прямо из ручья. Была весна, и нас окружало изобильное анатолийское плодородие. На целых три недели земля раскрасит себя во все цвета, надорвет каждую почку, развернет каждый буйный лепесток. И затем, растратив весь свой неистовый прилив возбуждения, примется за мерную летнюю работу.

Это было мое любимое время года.

Мне бы давно все понять. Может, скажете, я глупец, что не понял сразу. Я рассказывал ей какую-то историю – что-то о Хироне, – и она слушала, и глаза у нее были темными, как земля, на которой мы сидели. Я закончил, она молчала. Что ж, ничего необычного, она часто молчала. Мы сидели вплотную друг к другу, сдвинув головы, будто сговариваясь о чем-то. Я чувствовал аромат съеденных ею фруктов, чувствовал запах розовых масел, которые она отжимала для других девушек и которыми до сих пор были выпачканы ее пальцы. Она так дорога мне, думал я. Ее серьезное лицо и умные глаза. Я воображал ее девочкой, лазавшей по деревьям и исцарапавшейся, размахивавшей во время бега руками-палочками. Мне хотелось бы знать ее тогда, хотелось, чтобы она была со мной в отцовском дворце, чтобы швыряла камешки вместе с моей матерью. Мне уже казалось, что она там и была, что я уже почти могу ее там вспомнить.

Ее губы коснулись моих. Это было так неожиданно, что я даже не шевельнулся. Ее рот был мягким, чуть нерешительным. Она так мило прикрыла глаза. По привычке, против собственной воли, я разжал губы. Так прошел миг – вот земля, на которой мы сидим, вот ветерок сеет цветочные ароматы. Затем она отодвинулась, опустила взгляд, ожидая, что я скажу. Пульс грохотал у меня в ушах, но не так, как бывало с Ахиллом. Скорее – от удивления, из-за боязни ее обидеть. Я взял ее за руку.

Она все поняла. Догадалась по тому, как я дотронулся до ее руки, по тому, как посмотрел на нее.

– Прости, – прошептала она.

Я помотал головой, но так и не придумал, что еще сказать.

Она втянула голову в плечи – будто крылья сложила.

– Я знаю, что ты его любишь, – сказала она, немного запинаясь перед каждым словом. – Я знаю. Но я думала, что… у некоторых мужей ведь есть и жены, и возлюбленные.

Лицо у нее было до того маленьким и грустным, что молчать было нельзя.

– Брисеида, – сказал я, – захоти я найти себе жену, то женился бы только на тебе.

– Но ты не хочешь искать себе жену?

– Нет, – ответил я, стараясь говорить как можно мягче.

Она кивнула, снова уронила взгляд. Слышно было, как она размеренно дышит, как что-то подергивается у нее в груди.

– Прости, – сказал я.

– Тебе никогда не хотелось детей? – спросила она.

Вопрос удивил меня. Мне все еще казалось, что я и сам в чем-то ребенок, несмотря на то что многие мои сверстники уже успели стать родителями по нескольку раз.

– Вряд ли из меня выйдет хороший отец, – сказал я.

– Не верю, – ответила она.

– Не знаю, – сказал я. – А тебе – хотелось?

Я спросил это вскользь, но, похоже, задел какой-то нерв, она замешкалась.

– Может быть, – ответила она.

И тут до меня дошло – слишком поздно, – о чем она на самом деле меня просила. Я покраснел, устыдившись своей глупости. И того, как много я о себе думал. Я открыл было рот, чтобы что-то сказать. Поблагодарить ее, наверное.

Но она уже встала и теперь отряхивала платье.

– Идем?

Ничего не оставалось, только встать и пойти за ней.

Я думал об этом всю ночь: о Брисеиде и нашем ребенке. Представлял себе неуверенные шажки, темные волосы, огромные – как у матери – глаза. Представлял себе нас у огня, меня с Брисеидой и ребенка, играющего с деревянной игрушкой, которую ему вырезал я. Но была в этой картине какая-то пустота, боль отсутствия. Где же Ахилл? Умер? Или его никогда и не было? Я не мог так жить. Но Брисеида меня об этом и не просила. Она предложила мне все сразу: и себя, и дитя, и – Ахилла.

Я повернулся к Ахиллу.

– Тебе когда-нибудь хотелось детей? – спросил я.

Глаза у него были закрыты, но он не спал.

– У меня есть дитя, – ответил он.

Всякий раз, вспоминая об этом, я вновь испытывал потрясение. Его с Деидамией дитя. Мальчик, сказала Фетида, по имени Неоптолем. Юный воитель. Прозванный Пирром за свои огненно-рыжие волосы. Мне трудно было о нем думать – о том, что где-то по миру бродит частица Ахилла. «Он похож на тебя?» – однажды спросил я Ахилла. Тот пожал плечами: «Я не спрашивал».

– Тебе хотелось бы его увидеть?

Ахилл помотал головой:

– Хорошо, что его воспитывает моя мать. С ней ему будет лучше.

Я так не думал, но теперь не время было об этом говорить. Я выждал немного, вдруг он спросит, хотелось ли мне иметь детей. Но он не спросил, а затем – задышал ровнее. Он всегда засыпал раньше меня.

– Ахилл?

– Ммм?

– Тебе нравится Брисеида?

Он нахмурился, но глаз не открыл:

– Нравится?

– Тебе с ней хорошо? – спросил я. – Ну, понимаешь?

Он открыл глаза – не такие уж они были и сонные.

– А дети тут при чем?

– Ни при чем.