Махаон сказал, не подымая головы:

– Вряд ли ты сильно ранен, раз так долго стоишь на ногах.

– Нет, – ответил я. – Я пришел, чтобы…

Я замолчал, глядя, как наконечник стрелы выскользнул в руку Махаону, воин застонал от облегчения.

– Ну?

Говорил он деловито, но беззлобно.

– Тебе нужна помощь?

Он издал какой-то звук, который я расценил как согласие.

– Присядь, подержи-ка мази, – сказал он, даже не поглядев в мою сторону.

Я собрал разбросанные по полу склянки – в одних шуршали травы, другие были тяжелыми от притираний. Я понюхал их, припоминая: мед и чеснок – от заразы, мак – для успокоения, тысячелистник останавливает кровь. Десятки трав вновь воскресили в моей памяти терпеливые пальцы кентавра, сладостный зеленый запах пещеры со стенами розового кварца.

Я протянул ему нужные мази и глядел, как ловко он их наносит – щепотку успокоительного под нос, чтобы раненый его вдыхал и слизывал, слой мази, чтобы не загноилась рана, затем – прикрыть, обмотать, затянуть повязкой. Махаон разгладил последний пласт мягкого ароматного воска на ноге воина, поднял на меня усталый взгляд:

– Ты Патрокл, верно? И учился у Хирона? Здесь тебе только рады.

У входа в шатер послышался какой-то шум, раздались громкие голоса, крики боли. Махаон кивнул в сторону входа:

– Еще одного принесли – займись им.

Воины – люди Нестора – уложили товарища на свободную циновку в углу шатра. Шипастая стрела прошла через его правое плечо. По лицу у него стекала грязная пена пота, и, стараясь не кричать, он почти насквозь прокусил губу. Дыхание вырывалось у него сиплыми, прерывистыми всхлипами, он испуганно моргал и закатывал глаза. Я чуть было не позвал Махаона – тот занялся другим воином, который уже начал подвывать, – и взял тряпку, чтобы обтереть раненому лицо.

Стрела пронзила самую мясистую часть плеча и была продернута через плоть, будто какая-нибудь ужасная игла. Нужно будет отломать оперение и вытащить застрявший в теле конец так, чтобы еще сильнее не разодрать рану и не оставить заноз, из-за которых она может загноиться.

Я быстро напоил его взваром, готовить который меня научил Хирон: смесь мака с ивовой корой, притуплявшая боль, дурманившая. Чашку он держать не мог, поэтому мне пришлось поить его, придерживая ему голову, чтобы он не захлебнулся, чувствуя, как мой хитон пропитывается его потом, грязью и кровью.

Я старался казаться спокойным, не выдавать охватившей меня паники. Я заметил, что он всего-то на год-другой старше меня. Антилох, один из сыновей Нестора, миловидный юноша, обожавший отца.

– Все будет хорошо, – повторял и повторял я, сам не зная, ему или себе.

Все дело было в древке: обычно перед тем, как вытащить стрелу, врачеватель обламывал один конец. Но торчавший из груди конец стрелы был слишком короток, если его обламывать, можно разодрать рану еще сильнее. Оставлять оперение нельзя, протащить его через рану – тоже. И как тогда быть?

У меня за спиной переминался с ноги на ногу один из воинов, принесших раненого. Я махнул ему рукой:

– Нож, быстро. Да поострее!

Я поразился властной резкости своего голоса и тому, что воин мгновенно повиновался. Он принес короткий, остро заточенный нож, которым резали мясо, с ржавыми каплями засохшей крови на острие. Перед тем как отдать нож мне, он обтер его об одежду.

Лицо у юноши обмякло, язык вывалился изо рта. Склонившись над ним, я ухватился за древко, смяв оперение во влажной ладони. Другой рукой я принялся пилить древко, срезая по чешуйке за раз, стараясь действовать как можно осторожнее, чтобы плечо не дергалось. Одурманенный настоем юноша сопел и что-то бормотал.

Я пилил – цеплялся за стрелу и пилил. Спина у меня ныла, и я ругал себя за то, что не убрал его голову со своих колен, не уселся поудобнее. Наконец оперение отломилось, оставив только длинную щепу, перепилить которую уже не составило труда. Наконец-то.

Теперь не менее сложное: вытащить древко с другой стороны плеча. Мне пришла в голову удачная мысль, и я аккуратно покрыл стрелу слоем мази, спасавшей от воспаления, надеясь, что так древко будет легче вытянуть и рана не загноится. Затем, мало-помалу, я принялся вытаскивать стрелу. Казалось, прошли часы, прежде чем из раны выскочил расщепленный, пропитанный кровью обломок древка. Уже с трудом соображая, что делаю, я наложил на рану повязку, превратив ее в нечто вроде перевязи через плечо.

Потом Подалирий скажет, что глупо было так делать – пилить медленно, да еще и под таким углом: дернуть как следует, конец бы и сломался. Занозы, рваная рана, да и пес бы с ними, другим раненым тоже нужна была помощь. Но Махаон, заметив, как хорошо зажило плечо – оно не воспалилось и почти не болело, – теперь подзывал меня всякий раз, когда нужно было обработать рану от стрелы, и, выжидающе глядя, вручал мне острый нож.

То было странное время. Ужас уготованной Ахиллу судьбы висел над нами постоянно, и мы все чаще и чаще слышали о вражде богов. Но даже я не мог каждую минуту пребывать в страхе. Я слышал, что люди, живущие возле водопада, перестают слышать шум воды, так и я, можно сказать, приучился жить рядом с кипящим потоком его участи. Шли дни, он не умирал. Шли месяцы, и я мог целый день не замечать разверстой пропасти его грядущей смерти. Затем целый год такого чуда, затем – два.

Остальные тоже как будто оттаяли. Собираясь каждый вечер к ужину вокруг костра, мы все мало-помалу стали друг другу семьей. Когда всходила луна и сквозь черноту неба начинали проглядывать звезды, все подтягивались к огню: мы с Ахиллом, старик Феникс, а затем и женщины – сначала только Брисеида, но постепенно в темноте замаячили лица и других девушек, ободренных радушием, которое мы выказали Брисеиде. И еще Автомедон, в свои семнадцать младший из нас. На наших с Ахиллом глазах этот молчаливый юноша стал сильнее и проворнее, научился управляться с норовистыми лошадьми Ахилла и залихватски описывать круги на поле брани.

Нам с Ахиллом доставляло удовольствие принимать гостей у собственного очага, играть во взрослых, которыми мы себя не считали, передавать мясо, разливать вино. Когда огонь угасал, мы вытирали рты и упрашивали Феникса рассказать нам какую-нибудь историю. Он соглашался, подавался вперед. В свете костра кости его черепа укрупнялись, становились какими-то дельфийскими, чем-то, что могли прочесть прорицатели.

Рассказывала истории и Брисеида, странные, фантастические – легенды о наведенных чарах, об околдованных богах, о смертных, что ненароком с ними повстречались; ее боги были странными – полулюди-полузвери, совсем не те верховные боги, которых чтили в городе. Они были красивыми, эти истории, рассказанные ее тихим, певучим голосом. А еще они были смешными – она то изображала циклопов, то фыркала, показывая, как лев выискивает спрятавшегося человека.

Потом, когда мы оставались вдвоем, Ахилл повторял небольшие отрывки из рассказанного ею – возвысив голос, подыгрывая себе на лире. Было понятно, что такая прелестная история легко может стать песней. И мне с радостью думалось, что он наконец разглядел ее, понял, почему в его отсутствие я провожу время с ней. Теперь она одна из нас, думал я. Теперь она с нами, на всю жизнь.