Деврё заглянул в большую комнату по правую руку от холла, где со стены печально улыбался портрет молодой дамы — матери Лилиас. Как похожа на нее… высокие вазы с цветами… открытые клавикорды с нотами — по ним она будет играть, как обычно, в этот вечер, предположил он. Деврё стоял у двери, в сапогах со шпорами, как я уже говорил, прижимал к груди треуголку и оглядывал комнату словно в полусне. Старой Салли нелегко было догадаться, что творилось у него на душе, потому что, когда ему было грустно, на губах его появлялась улыбка — правда, с оттенком горечи, — а испытывая боль, он обычно шутил.

В ту самую минуту Лилиас Уолсингем, шедшая по главной деревенской улице к Королевскому Дому, остановилась, чтобы сказать несколько любезных слов старой Джинни Крессвел, и к ней обратилась кроткая миссис Стерк, которая прогуливала в парке свой небольшой зверинец.

— Дорогая мисс Уолсингем, вы слышали новость? — заговорила она. — Капитан Деврё уехал в Англию, и, думаю, мы его здесь больше не увидим.

Лилиас почувствовала, что бледнеет, погладила одного из мальчуганов по голове и с улыбкой задала ему какой-то глупый вопрос.

— Почему вы не слушаете, дорогая мисс Лилиас? Вы ведь не слышали, что я сказала.

— Нет-нет, слушаю; когда же он уехал? — спросила Лилиас достаточно равнодушно.

— С полчаса назад, — так полагала миссис Стерк.

Еще две-три фразы, церемонное прощание, и любезная леди двинулась со своим выводком по аллее, а Лили отправилась в Королевский Дом к полковнице Страффорд и по дороге все время ощущала странные приливы гнева и разочарования. «Подумать только, уехать, не попрощавшись с моим отцом!»

У парадной двери Королевского Дома Лили на мгновение забыла, зачем она здесь, и ощутила облегчение, узнав, что любезная миссис Страффорд в городе.

В те времена — не знаю, как сейчас, — по берегу реки от Чейплизода до Островного моста тянулась тропинка, которую проложили рыболовы, — извилистая и неровная, но все же пройтись по ней было очень приятно. Этой дорогой и решила вернуться домой Лилиас; спускаясь к реке, она не поднимала глаз от травы под ногами и обиженно шепнула маргариткам: «Нет, ни доброжелательства, ни дружеских чувств в мире больше не осталось; все люди черствы и лицемерны, и я рада, что он уехал».

Она помедлила у перелаза через живую изгородь, вблизи старого желобчатого устоя моста — по нему карабкался розовый куст, а вверху красовалась заросшая травой каменная ваза; этот пейзаж так и просился в альбом какой-нибудь юной леди; и тут Лилиас вспомнила о длинном письме от мисс Уордл, которое ей недавно прислала для ознакомления тетя Бекки и распорядилась (а распоряжения ее бывали равносильны приказам) вернуть в шесть часов, потому что тетя Бекки, даже когда в этом не было никакой необходимости, любила назначать точный час и таким образом обременять людей пустыми и ненужными обязательствами.

У перелаза Лилиас помедлила; ей нравился старый каменный устой; от следующего, у самой воды, остались одни обломки; миссис Страффорд, которая немного рисовала и ценила все живописное{102}, посадила подле руины и уцелевшего устоя упомянутые выше розы, а кроме того, жимолость и плющ. В руках у Лилиас было письмо мисс Уордл, заполненное, разумеется, скандальными рассказами о сумасшедших, о страданиях узников тюрьмы Флит{103}, а также, как было в обычае у этой достойной дамы, статистическими данными, вопросами и мелкими скучными поручениями. Развернутое письмо громко шелестело у нее в руке, но не привлекало в эту минуту нисколько. Из точки, где стояла девушка, открывался красивый вид на реку, взгляд Лилиас последовал за течением вод к Инчикору. Она любила реку, такую холодную и равнодушную, и мысленно задавала себе вопрос почему; а река, искрясь, бежала к морю. И тут Лилиас услышала приятный тенор, певший невдалеке весело, но с оттенком грусти, знакомые ей слова:

Не сводя с потока очей,

Улыбалась насмешливо дева,

Как мечтатель мечте своей.

Приближался Деврё — это было его шутливое приветствие. В смущении, свойственном только юности, Лилиас опустила свои большие глаза. Она почему-то радовалась, но досадовала на себя за то, что покраснела, однако он, подойдя, не заметил этого из-за глубокой тени от старого устоя с пышными гирляндами зелени — он знал только, что ее лицо красиво.

— Мои мечты обретают крылья, но безумства меня не оставят. Вы были нездоровы, мисс Лилиас?

— О, пустяки, всего лишь легкая простуда.

— А я уезжаю… узнал только накануне ночью… правда, уезжаю. — Он помолчал, но юная леди не сочла нужным ответить и молча слушала. Собственно говоря, она была обижена и нисколько не собиралась интересоваться его судьбой. — И теперь, когда я покидаю этот мирок, — он бросил на деревушку, как показалось Лилиас, взгляд, полный сожаления, — мне бы очень хотелось, мисс Лили, если вы не будете возражать, внести ваше имя в свое завещание…

Она мило, беззаботно рассмеялась. Не слишком-то ласковый, но до чего же музыкальный смех!

— Полагаю, если вы, здешние жители, лишитесь удовольствия видеть Дика Деврё — временно или, быть может, навсегда, — ваши сердца не разорвутся от горя?

Цыган Деврё улыбнулся, его взгляд упал на собеседницу мягкой фиолетовой тенью; в нежных мелодичных звуках его голоса она на миг уловила странный, взволновавший ее упрек.

Однако маленькая Лили не склонна была смягчиться; если он, такой давний друг, готов был уехать не прощаясь, то пусть не думает, что ей это небезразлично.

— Наши сердца? Они останутся целехоньки, скорее всего; но это, разумеется, не относится ко мне, поскольку я дочь пастора, к старому Муру, цирюльнику, к наемному извозчику Пату Морану и к вашей толстой квартирохозяйке миссис Айронз; вы ведь были так добры ко всем нам.

— Да-да, — прервал ее Деврё, — я оставил Морану свой белый сюртук; шляпу и… дайте вспомнить… пару пряжек Муру, а стекло и фарфор — дражайшей миссис Айронз.

— Так у вас теперь нет ни шляпы, ни пряжек, ни сюртука, ни стекла, ни фарфора! Похоже, вы раздали почти все свое земное достояние и отрешились от мирской суеты.

— Да, почти все, но не совсем, — засмеялся он. — У меня еще осталось одно-единственное из моих сокровищ — моя бедная обезьяна. Это чудесный парень, объездил полмира, джентльмен с головы до пят; он был мне до сих пор верным товарищем. Как вы думаете, не согласится ли доктор Уолсингем из милости предоставить бедняге кров в Вязах?

Лилиас собиралась ответить шуткой, но тут же передумала. Ей показалось дерзким предположение Деврё, что ей захочется оставить у себя его любимца, и она ответила серьезно:

— Не могу сказать — не знаю; если бы вы захотели его повидать, то могли бы спросить сами; но, думаю, вы просто шутите.

— О да! Я тоже так думаю, мадам; шучу или — правда, это не важно — сплю наяву, быть может. Это трубит наш рожок! (Трепетные звуки парили в ласковом воздухе.) Как далеко он уже; как сладко поют наши рожки; мне кажется, нигде в мире нет сладкозвучней. Да, сплю наяву. Я сказал, что у меня осталось только одно сокровище, — продолжал капитан с необычной для него неудержимой нежностью, — собирался молчать, но теперь скажу. Посмотрите-ка, мисс Лили, это розочка, которую вы утром оставили на клавикордах; я ее украл, она моя теперь, и Ричард Деврё скорее умрет, чем расстанется с нею.