Фрёлик огляделся. Нарвесен пока не опасен. Он стоял на коленях со связанными за спиной руками и изрыгал ругательства, но Фрёлик его не слышал. В камине горел огонь. С потолка свисала большая хрустальная люстра. Гостиная была обставлена массивной, добротной мебелью, на стенах висели картины.

«Зачем я это делаю?» — спросил себя Фрёлик.

Он подбежал к входной двери, которую Нарвесен оставил открытой, захлопнул ее и повернул ключ в замке. Поднялся по лестнице на второй этаж. Нарвесен продолжал вопить. Не обращая на него внимания, Фрёлик начал распахивать одну дверь за другой. Ванная… Спальня… Кабинет! Выдвинул по одному ящики письменного стола. Они оказались набиты бумагами. Закрыв ящики, Фрёлик сдавленно хохотнул. Вернулся к лестнице, сверху посмотрел на Нарвесена и подумал: «Не сбежал, но и не погнался за мной. Значит, на втором этаже ничего нет».

Он спустился на первый этаж. Нарвесен сидел на полу. Глаза его горели ликующим, торжествующим огнем. Фрёлик проследил за его взглядом. Дверь!

Как только он приблизился к ней, Нарвесен снова разразился площадной бранью.

За дверью была еще одна лестница, которая вела в подвал. Фрёлик спустился по ней и оказался в неотделанном, с серыми бетонными стенами и полом подвале. Пахло сыростью. В дальнем углу жужжал морозильник. Фрёлик подошел к нему и увидел проем, ведущий в соседнее помещение. Там Нарвесен устроил винный погреб. В толстых стеновых нишах хранились бутылки — по паре сотен в каждой нише. Он зашагал дальше и очутился в бойлерной. Почти всю противоположную от входа стену занимал громадный стальной котел. Напротив стоял другой котел, современный. От него во все стороны расходились трубы. Фрёлик вытер пот со лба. Услышав тихие звуки скрипок, пошел дальше. Взревел бойлер, сработал автомат, зажглась газовая горелка. Впереди показался довольно низкий проем. Фрёлик пригнулся, переступил порог и оказался в уютной маленькой комнате. Посередине стояло дорогое итальянское кресло-трансформер. Из миниатюрного музыкального центра лилась музыка. Моцарт? Бар с напитками. На столике сбоку от кресла — полбутылки коньяка «Камю» и один бокал. А перед креслом — сейф с открытой дверцей. Увидев в сейфе картину, Франк Фрёлик нагнулся.

— Не трогай!

Фрёлик выпрямился. Голос Нарвесена звучал резко и четко. Он как будто проснулся. Фрёлик повернулся. Инге Нарвесен стоял на пороге; руки у него были по-прежнему связаны за спиной, лицо в крови. Фрёлик вынул картину из сейфа.

— Положи на место!

— Почему?

Они посмотрели друг на друга.

— Тебе конец, — прошипел Нарвесен. — После сегодняшнего тебе конец!

— Я уже догадался, что ты мстительный, — ответил Фрёлик. — Но ты перегнул палку. Сильно себе навредил — поджег мой загородный дом. Так что теперь моя очередь.

Нарвесен прислонился к стене, его лицо оказалось в тени. Фрёлик видел только прищуренные глаза. Он принялся рассматривать картину. Она оказалась больше, чем ему представлялось. Полотно вставили в довольно массивную и широкую раму.

— А ну, шагай наверх! — приказал он, показывая на лестницу. — Apres vous![9]

— Сначала поставь картину на место!

— Здесь распоряжаюсь я.

— Ты что, еще не понял? Ты ничто. Завтра тебя выкинут с работы. Ты полицейский? Я не шучу.

Фрёлик на миг зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что Нарвесен, набычившись, пошел на него. Фрёлик снова зажмурился. Рука словно сама собой взлетела вверх…

— А ну, пошел!

Нарвесен отлетел к стене. Фрёлик схватил бутылку коньяка и замахнулся ею. Нарвесен стих.

— Осторожнее с картиной!

— Давай наверх!

Нарвесен, спотыкаясь, стал подниматься; ему трудно было идти по лестнице с руками, связанными за спиной. Он ударился плечом о стену и чуть не упал.

— Шевелись!

Оказавшись в гостиной, они встали по разные стороны камина. Дыхание у Фрёлика было прерывистым. Он снова зажмурился, отгоняя кровавую пелену. В руках он сжимал деревянный прямоугольник, массивную позолоченную раму, в которую была вставлена небольшая картина. Женщина в шали держала на руках толстого кудрявого младенца. «Значит, вот она какая!» Фрёлик приказал себе правильно дышать: вдох, выдох, глубже… Нарвесен настороженно смотрел на него. «Он не знает, каково мое психическое состояние». Собственный голос показался Фрёлику чужим:

— Вот не думал, что такая большая штуковина поместится в банковскую ячейку.

— Там она лежала без рамы… Пожалуйста, осторожнее, я только что ее вставил.

— Картина красивая, но неужели она стоит пять миллионов?

— Пять миллионов за такую картину — ничто. Пустяк. Многие знатоки с радостью отдадут в десять раз больше, лишь бы в их коллекции появилось нечто подобное.

— Почему?

Нарвесен замялся. Посмотрел на картину, на выбитую стеклянную дверь, ведущую на веранду, снова на картину, затем на Фрёлика.

«Дыши глубже, выдох… вдох…»

— Все произведения искусства… — начал Нарвесен и плотно сжал губы, когда Фрёлик поднял картину к свету.

— Продолжай!

— Все произведения искусства на каком-то этапе стоят очень дешево. Чем известнее произведение, тем выше цена. Извини, мне страшно на тебя смотреть. Зачем ты так ее вертишь? Поставь, пожалуйста!

— Объясни, что ты имеешь в виду.

Нарвесен несколько раз глубоко вдохнул, не сводя взгляда с Фрёлика.

— Для меня как для коллекционера искусство и произведения искусства — не просто две стороны одной медали. Они часть моей жизни, они неотделимы от меня. Я связан с произведениями искусства не только интеллектуально, но и духовно. Нельзя забывать, что искусство говорит на языке символов. С помощью искусства мы наделяем смыслом окружающий нас мир. Искусство делает нас людьми…

— И так далее, и тому подобное, — перебил его Фрёлик. — Объясни, почему именно эта картина? Беллини, «Мадонна с младенцем»…

Черты лица Нарвесена как будто заострились, а может, Фрёлик стал лучше видеть его. Лоб у маклера покрылся испариной. Он откашлялся.

— Тысяча четыреста двадцатый год — важная веха в истории искусства. В этом году итальянский ученый изложил математические основы учения о перспективе. Представители дома Беллини стали одними из первых великих. Джованни Беллини вписывал алтарные образы в архитектуру храмов таким образом, что создавалась полная иллюзия продолжения храмового пространства. Хотя влияние на него оказала византийская и нидерландская живопись, он преломил ее по-своему и изображал окружающий мир совершенно новыми для того времени выразительными средствами. Его творчеством открывается период, который принято называть «золотым веком венецианской живописи». Беллини заложил основы современной эстетики. Вот почему его шедевр — жемчужина моей коллекции. Хотя ее размеры невелики, в ней сконцентрированы все самые главные составляющие человеческой жизни: природа, божественное начало, Сын Человеческий и Мадонна. Я никогда не устаю любоваться этой картиной. Это моя «Мона Лиза», Фрёлик.