Наталья Петровна гибко поднялась с подушки. Она села на постели, седая и растрепанная.

– Как?.. Уже?.. – с мукой в голосе, спросила она дочь…

– Лиза спит?..

– Намаялась и спит… Да ты тихонько… Ведь, Татуша… Ты это нарочно. Не может быть… Сегодня?.. Сейчас?..

Татуша опять засмеялась. Заходили под нежной кожей лопатки, позвонки забугрились на круто согнутой, узкой загорелой спине:

– Что же, он ждать будет?.. К венцу поведет?.. Чего ему ждать? Он заплатил…

– Но, Татуша… Все-таки?.. Ты подумала?.. А, если, что другое?.. Брак?..

– Ах… Да… В самом деле… – уже почти громко говорила Татуша. – Мама… Как же! Ты рассказывала мне… Так то тогда было! В ваши времена… Тогда зацелованная, опоганенная, залапанная, никому не нужная… Не невеста… Теперь, мама, равноправие. И они, как мы, и мы, как они. Помылась, и как будто ничего и не было. Хочешь? Нравлюсь – бери, какая есть. А в моем прошлом не копайся. Ни мое, ни твое прошлое никого не касаются…

– Все-таки, Татуша… – начала Наталья Петровна.

Замолчала.

Так, в молчании, прошло несколько минут. Часы отбивали их. Лизе показалось, что Татуша плачет.

Но она не плакала. Сухим и злым голосом она сказала матери:

– Ведь, и ты, мама… С твоим мулатом…

– Ах… Ну, что я?! – досадливо сказала Наталья Петровна, и тряхнула головой. Нервными и порывистыми движениями, она достала папиросу и закурила. В душный воздух спальни вошел аромат табачного дыма. – Я вдова, старуха… И мулат хочет жениться на мне. У меня ты на руках. Для тебя пошла я на унижение. Хотелось тебя спасти. Ведь, хочется выйти из кабалы, на дачу летом поехать. Свой автомобиль завести. На океан на пляж ездить купаться…

– Ах… Ну его, и пляж этот, – брезгливо морщась, сказала Татуша. – Были я на пляже сегодня… Какая мерзость!.. Серое небо. И так низко нависло оно над океаном, что давит. Еще душнее от него. Зелено-серые волны с монотонным рокотом несутся к берегу… Сотни тысяч людей. Как песок морской. Шум, крики, свистульки детей и взрослых, крики продавцов питья и сладостей… Воздушные шарики реют в воздухе, и тошно от них… Летают мячи, которыми перебрасываются голые люди, кипение людской толпы. И как безобразны голые люди!.. Толстые, обвисшие, коричневые от загара животы стариков, в густой, белой, точно собачьей шерсти, и старые еврейки… Брррр… Какая мерзость. Точно концы верблюжьего башлыка, спереди висят их груди… Воняет потом… Мы с Джеймсом не освежились там, а только устали…

– Это он тебе купил платье?

– Да.

Опять замолчали. Лиза лежала под простынею, и от тоски и тревоги так сильно билось ее сердце, что Лизе казалось, что толчки его слышны, и Татуша догадается, что Лиза не спит… О!.. Как стыдно и больно было Лизе за простую и милую Татушу!..

Наталья Петровна выкурила папиросу, бросила ее в стакан, и сидела, низко опустив голову. Снова заговорила Татуша. Печален был ее голос, и звуки его падали в утреннюю тишину, как удары похоронного колокола:

– А что, мама, сделаешь?.. Жаловаться?.. На что?.. Сама пошла… А как не пойдешь?.. Паспорта, наши у нее… От нее теперь никуда не уйдешь. Попали, как мыши в мышеловку… Да и какие у нас паспорта!.. Нансеновские!.. Это похуже липовых будет… Денег на руки она нам не дает. Все записывает… Потом, да потом… Мы попали в еврейскую кабалу. Я теперь понимаю, почему мир так ненавидит евреев. Эксплуататоры… Как паук паутиной, опутали они нас. Работаем, работаем, а все должники… Мы-то думали: Дуся Королева все нам даром устроила: и визы, и билеты на пароход… Все высчитала Сара. И эта квартира, и мебель, и даже завтрак и обед в день нашего приезда!.. Каково!.. Как тут ни кинуться в объятия Джеймсу?.. Да и не все ли равно?.. Раз мы попали сюда, мы – обречены… Все… Все… Она и Лизу пока щадит, ждет, дорожится. Ищет любителя, который дорого заплатил бы. Лиза красивее меня, но… не современная линия. Не модна… Но и ее продаст…

Татуша накинула ночную рубашку на тонкое, стройное тело.

– Что обидно, мама… Я получаю гроши… Кинематограф, танцульку… Езжу на его машине, а что он ей за меня отвалил, даже не знаю… Жиды.

– Ну, при чем тут жиды, Татуша?.. Везде одинаково. Это мир такой стал… Но, мудрый Эдип, разреши, зачем, зачем, Татуша, ты раньше со мною не посоветовалась?..

– Зачем?.. Зачем?.. Да разве ты поняла бы!.. Ах, да что еще говорить, – почти выкрикнула Татуша, зацелованная, залапанная!.. Ну и к черту!.. К дьяволу!.. Мне, вот, жалко: пить не могу. Забылась бы… Все забыла бы… А пить не могу. Тошнит… Желудок слабый… Некрасиво… Кокаин, что ли, нюхать?.. Помнишь, у Вертинского: «Кокаином распятая на мокрых бульварах Москвы»… Тут, мама, не Москва… Там все-таки, верно, легче было бы… Все чужое… И как это больно!.. Больно как!.. Любовь свою, сердце, невинность девическую отдала, и кому?.. Иностранцу… Американскому хаму. Целует, прохвост, лопочет по-своему… Не поймешь ничего… Проклятая наша жизнь!.. Обреченные мы!.. Все обреченные!..

С этой страшной, душной летней Нью-Йоркской ночи обреченность нависла над Лизой. Она все теперь поняла… Она ходила, как в полусне, настороженная, напуганная, одинокая. Все ждала и думала о сопротивлении. Все-таки не верила она, что может быть такая бездушная, холодная жестокость.

Думала Лиза: «Ведь, это – убить!.. Это хуже, убить! На всю жизнь опозорить… Татуша говорила, что она Джеймса ни капли не любит, что он ой противен, изо рта его могилой пахнет… А получит записку, спешить нарядиться, и едет с ним куда-то… Недавно на две недели уезжали во Флориду, и Татуша с нервным смехом повторяла: «свадебное путешествие». Нет, не могла Сара сделать это помимо воли Татуши… Слишком это было бы бесчеловечно и жестоко…».

Лиза отнесла заказ, и с пустыми руками спешила обратно. Было душное утро. Черные тучи навалились на небоскребы, поблескивала молния и начинал грохотать еще далекий гром. Сейчас хлынет тропический ливень. Лиза шла легко одетая. Если ее промочить, она будет, как голая… Она спешила к станции подземной дороги, чтобы укрыться от дождя.

Внезапно налетел порыв холодного освежающего ветра, понес по улице бумаги, сорвал шляпу со старой толстой негритянки; прогрохотал близкий гром, и первые тяжелые, крупные, холодные капли дождя упали на плечи Лизы.

Кругом бежали люди, стремясь укрыться, где только можно. Лиза была подле большого здания, куда входили мужчины и женщины.

– Что это за здание? – спросила Лиза почтенную еврейку, поднимавшуюся по ступеням.

– Это темпль.

Лиза поняла: темпль, это – храм… Лиза вошла в храм[69]. У входа развязный молодой человек сунул в руки Лизе тетрадку. Лиза очутилась в просторном продолговатом помещении. Оно было уставлено длинными скамьями с мягкими сидениями. Лиза слышала, что в синагогах мужчины сидят отдельно от женщин, и сидят в шляпах. Тут этого не было. Мужчины и женщины садились вперемежку, и мужчины снимали шляпы. Лиза робко села на скамью и огляделась. Может быть, это и не синагога?..