Или, – и тоже вдруг, внезапно, – утром, среди бела дня, в Булонском лесу, на глазах прохожих, заколют шпагой господина Навашина.

Газеты пошумят, разоблачат, что господин Навашин служил у большевиков и что-то с ними не поладил, и опять, и недели не пройдет, все снова шито и крыто, будто ничего и не случилось. Убийцы не найдены, и только вдова, в шляпке с крепом, и осиротившая собака, с которой любил гулять господин Навашин, напоминают, что такой человек был, что он убит совершенно безнаказанно[73].

А то – найдут в провинции, подле железнодорожного пути, труп всеми уважаемого судьи Ле Пренса, заколотого кинжалом, а подле – и самый кинжал. И опять – ни убийц, ни причины убийства – ничего не найдено, ничего не открыто. Один пустой газетный шум. Над всем спускается темная завеса тайны…

Хромали сыскное дело и полиция в демократических странах. Были связаны они множеством условностей, отвлекавших их от исполнения долга.

Но толпе эта тайна нравилась. В жизни выходило, как в самом интересном полицейском романе, или в фильме с загадочным убийством. Если бы преступники были найдены, не было бы жуткого интереса, какой возбуждало не раскрытое преступление.

И что характерно. Почти всегда, во всех таких таинственных делах, как-то, если и не прямо, то косвенно, бывали замешаны или большевики, или евреи. Может быть, именно потому и раскрыть эти дела не удавалось: с одной стороны была дипломатическая неприкосновенность совершивших преступление, с другой – дружный отпор еврейского капитала и кагала.

Но, кроме таких людей, с именем и все-таки с каким-то более или менее определенным положением, были в Париже еще и люди, к кому все эти Навашины, Ставицкие ездили, но о ком ни они сами и никто ничего не знали… Не знали даже фамилий этих людей… Тайна… «Monsieur»… «Patron»… «Maitre», иногда полурусские имя и отчество. И – все.

На двери, как везде в Париже, – ни номера, ни таблички с именем жильца. Если позвонить, отворит лакей-француз в белоснежной куртке, высокий, сильный, рослый, типичный «вышибала», с таким высокомерным видом, что у самого смелого просителя пропадет охота говорить с ним. Дальше порога этой двери лакей никого не званого и ему не известного не пустит.

На широком и красивом Avenue Henri Martin, на пятом этаже, – там воздух чище и не так слышны уличные шумы, – в таком таинственном уединении жил Лазарь Максимович… Никто из бывавших у него не знал его фамилии. «Лазарь Максимович» и все… К нему ходили только по вызову. Могущество этого человека было огромно.

«Лазарь Максимович сказал»… «Это устроил Лазарь Максимович»… «Лазарь Максимович направил в такой-то банк, к такому-то, и все было сделано «в два счета»… «Лазарь Максимович обещал позвонить по телефону самому министру, – все будет доложено»…

Говорили, – впрочем, это были уже эмигрантские сплетни – что все русские парижские масонские ложи: «Северная звезда», «Свободная Россия», «Астрея», «Северное сияние», «Гермес», «Прометей», «Юпитер», Аврора», ложи маленькие и ничтожные, имевшие по десятку, по полтора братьев, как-то зависели от Лазаря Максимовича. Но была ли эта зависимость от того, что сам Лазарь Максимович был масоном высокого градуса, или была только денежная зависимость, этого никто не мог сказать.

Все таинственные дельцы русского эмигрантского мира знали, что, если нужно перехватить денег, устроить выгодную аферу, выпутаться из неловкого положения, – надо идти к Лазарю Максимовичу: устроит!..

Если какая-нибудь эмигрантская организация, не ярко-национальной окраски, сильно нуждалась в деньгах, если нужно было покрыть вдруг оказавшийся дефицит, издать пасквильный листок-газетку, – нужно попросить Лазаря Максимовича. Сделает!..

На другой день после отъезда Лизы Акантовой с Февралевыми в Брест, некий старый человек, путавшийся без определенных занятий в эмиграции, Галганов, был вызван телефоном к Лазарю Максимовичу, к одиннадцати часам утра.

Галганов проснулся и поехал. Ехать было нужно, Галганов был многим и многим обязан Лазарю Максимовичу.

Лазарь Максимович принял гостя в громадном кабинете. В домашней фланелевой куртке и теплых туфлях, Лазарь Максимович сидел за монументальным письменным столом, где было больше бронзовых венских статуэток фривольного вида, чем бумаг. Он курил сигару. Его толстое тело с обвисшим животом покоилось в глубоком мягком кресле.

Галганов, человек лет под шестьдесят, с еще густыми, иссиня-черными полосами, прилизанными на широкий пробор, в больших очках в темной роговой оправе, прошел, в сопровождении лакея, в кабинет.

В былые годы Галганов Государю Императору так не кланялся, как наклонился теперь Лазарю Максимовичу. Тот едва приподнял с кресла ручное тело и, по-французски, не здороваясь, жестом пригласил Галганова сесть против него:

– Курите, – сказал Лазарь Максимович и указал на стоявшие на столе коробку с папиросами и ящик с сигарами.

Галганов не решился взять сигару.

– Вы хотели меня видеть, Лазарь Максимович, – ласковым, заискивающим голосом сказал Галганов, и закурил от горевшего на столе светильника папиросу. – Я к вашим услугам.

– Видите, Владимир Петрович, если я кого-нибудь позвал, значит, мне того человека нужно видеть. И мне нужны именно вы. Я недоволен вашей работой.

– Чем, Лазарь Максимович? – удивился Галганов. – Моей работой?..

– Не именно вашей… А вообще… Знаете, нам не шутками заниматься надо. Не кантаты и гимны петь, молотками стучать, коктейли распивать и доклады выслушивать. Нам нужны действия…

– Но, Лазарь Максимович… Чего вы еще хотите?.. Церковь разложена. Русский Общевоинский Союз умирает. В него пущена «внутренняя линия» подсиживания и доносов. Везде критика. Нигде никакого дела… Разложение, доносы, предатели… Наши братья во многих объединениях даже гонимы… Из-за этого пошел ропот. Многие уходят из лож…

– Ну, это, положим… Уходят!! Я им покажу!.. – Лазарь Максимович затянулся сигарой, выпустил дым, и сказал, повышая голос. – Вы мне, Владимир Петрович, памороки не забивайте… Церковь!.. Она и разложенная сильна. Иерархи поссорились… духовенство враждует, а, посмотрите, как растет число верующих!.. Какой громадный храмище устроили на rue Boileau… И – народу – полно!.. И не старухи там древние, а молодежь. По эмигрантской диаспоре ставят монастыри. Миссионеров готовят проповедовать православие. В Берлине Германское правительство строит громадный, великолепный православный собор[74]… Что же, это, как по-вашему, гибель или возрождение?.. Нам только что удалось начать ладить с бывшим злейшим врагом масонства, католицизмом, а тут восстает из пепла православие… То самое, которое, нам казалось, без остатка выкорчевано в России… Нам нужны свободно мыслящие церкви еретиков, сектанты и скептики. В 1913-м году мы постановили: не признавать Бога… Отрицать Его… Мы поставили идеалом жизни не Бога с Его законами, но человечество. А ваши масоны, простите, в церковь ходят… На исповеди бывают… Здравствуйте, пожалуйста!.. Еще наболтают там попам, чего и не надо…