«Я знаю, Кан, — сказал Каренин. — Когда вы произносите: мир освобожден, вы имеете в виду то, что он освобожден для любви. Мне известны ваши стихи и песни, в которых старый огрубевший мир растворяется в сияющей дымке любви — плотской любви. Всю жизнь мне приходилось думать о плотской любви, освобожденной от всех оков, и о том неизведанном, что может заронить в душу человека полная свобода, и я знаю, я чувствую, Кан, что оргия только начинается. Пришла пора, когда все первичные чувства следует удовлетворить; ими нельзя пренебрегать, с ними надо считаться.

— Между прочим, — заметила Рэчел Боркен, — половина человечества — женщины. Не забывайте об этом. Они самой природой приспособлены для любви и продолжения рода.

— Оба пола одинаково приспособлены для любви и продолжения рода.

— Однако основное бремя несут все-таки женщины, — не уступала Рэчел. — Не пора ли обратить на это внимание? Мы хотим быть свободными. Неужели мы так и останемся неким ключом, отпирающим для вас, мужчин, двери воображения?

— Я говорю не об уничтожении пола, Рэчел, а об уничтожении одержимости полом.

— Надеюсь, вы не хотите этим сказать, что женщины должны стать мужчинами?

— Мужчины и женщины должны стать людьми».

И Каренин подводит некий итог. Всё дурное, говорит он, что имеется в отношениях мужчин и женщин, обоюдно. Поэты с помощью своих любовных песен превращают прекрасный товарищеский союз в возбужденный хоровод. А женщины, в свою очередь, откликаясь на это, дают волю самому утонченному виду эгоизма — культу собственной личности. Они становятся чуть ли не художественными творениями. Они ухаживают за собой и украшают только себя. В этом смысле, утверждает Каренин, какая-нибудь Елена, попадающая в тюрьму за пропаганду свободной любви, приносит зла ничуть не меньше, чем Елена Троянская…

1

Роман «Жена сэра Айзека Хармана» («The wife of sir Isaak Harman») окончательно определил новые интересы Уэллса. На этот раз Усталый Гигант получил возможность полюбоваться молодой женщиной с нежным ртом, с пышными иссиня-черными волосами, с карими глазами, такими темными, что они казались почти черными. Человек, сумевший обратить на себя внимание такой женщины, конечно, может быть только писателем, — Уэллс в этом уверен. Мистер Брамли и оказывается писателем. Он знает толк в красоте и в наслаждениях. Каждая его шляпа предполагает специальную трость, а дом его — образец стиля. Но вот с некоторых пор в чудесный, обжитый им зеленый уголок начинает вторгаться нечто чужое: например, заглядывает в просвет ветвей назойливая реклама «Международной хлеботорговой компании».

«Это дело рук одного ловкача по фамилии Харман, — извиняется мистер Брамли перед явившейся к нему той самой красавицей с иссиня-черными волосами. — Говорят, он не человек, а гора теста. Он ни о чем не способен думать, кроме своих презренных барышей. Он не находит в жизни никакой прелести, он не видит красоты, ничего не видит, кроме того, что само кричит, бросается в глаза, как эта реклама. Подумать только, четыре или пять лет назад этого осквернителя пейзажей наградили титулом баронета!»

Красавица (она приехала, чтобы купить дом писателя) кивает согласно. До мистера Брамли не сразу доходит, что она имеет самое прямое отношение к недавнему баронету. Однако все так и обстоит. Она жена заклейменного мистером Брамли «осквернителя пейзажей» — сэра Айзека Хармана.

2

Впрочем, дела мужа ее не касаются.

Страдает леди Харман не из-за рекламных дел.

Разговоры со служанками, с подругами из «Общества Шекспировских обедов», встречи с мистером Брамли порождают в ее сердце массу сомнений. Природа рождает нас свободными, почему же ей постоянно приходится подчиняться ревнивому мужу, постоянно угождать его болезненному характеру? Когда однажды (по вине мистера Брамли) леди Харман опоздала домой к обеду, это вызвало у сэра Айзека Хармана невероятный взрыв ярости. Конечно, так дальше жить нельзя. Лучше она сбежит из дому. Правда, со всем этим возникает некая странность. Даже самая близкая подруга леди Харман приходит в ужас от такого решения. «Умоляю, не уходите от мужа. Вы не должны уходить. Вы должны бороться у себя дома, в семье, — умоляет она. — Вы должны постигнуть, понять великий принцип — это же не только дом вашего мужа, это и ваш дом, там ваши дети! (А их, несмотря на молодость, у леди Харман четверо.) Если вы не вернетесь домой, поднимется страшный шум, будет возбуждено судебное дело! Вы же должны понимать разницу между свободой и бракоразводным процессом. Вдумайтесь только: женщина бросает мужа! Вдумайтесь, какое оружие вы даете в руки нашим врагам! Борьбу за избирательное право нельзя компрометировать скандалами. Иначе напрасными будут все наши жертвы».

Но леди Харман не собирается уступать ревнивому мужу.

Ни у кого не найдя приюта, она разбивает стекло в первом увиденном ею окне и попадает в полицию. Целый месяц она как настоящий убежденный социалист проводит в тюрьме. Это ужасает жестокого мистера Айзека Хармана до такой степени, что он просит у нее прощения, и, более или менее помирившись, они уезжают в Чехию. Сэр Айзек Харман, баронет, давно болен, он нуждается в серьезном лечении. Положение настолько серьезное, что леди Харман жалеет больного мужа. Но даже это уже не может ее остановить. Она жаждет быть свободной. Она надеется на помощь своего друга писателя мистера Брамли, но и тут ее постигает неожиданное разочарование. На обеде в Лондоне другой известный писатель, Эдгар Уилкинз, выпив лишнего, открывает ей новую тайну. «Видите ли, леди Харман, — говорит он, — по самой своей природе мы, писатели, всегда люди распущенные, ненадежные, отталкивающие. В общем, подонки, выражаясь на современном языке.

— Но почему? — она подняла брови.

— Писатель подобен чувствительной нервной ткани, — ответил Уилкинз. — Писатель должен мгновенно на все откликаться, обладать живой, почти неуловимой реакцией. Можете ли вы допустить хоть на миг, что это как-то совместимо с самообладанием, сдержанностью, последовательностью, с любым качеством, которое свойственно людям, заслуживающим доверия? Да конечно нет. Мы никогда не заслуживаем доверия! Скажем, в мою собственную жизнь, — произнес мистер Уилкинз доверительно, — лучше не заглядывать.

— А мистер Брамли? — спросила она.

— О нем я не говорю, — ответил Уилкинз с беззаботной жестокостью. — Мистер Брамли себя постоянно сдерживает. А я говорю о людях, наделенных подлинным воображением. Они истинные подонки и неизбежно должны быть подонками. Мы не герои, леди Харман, нет, нет, это не по нашей части. Самая неприятная черта викторианского общества — это стремление превращать нас, художников и писателей, в героев. В добродетельных героев, в образец для юношества. Ради этого умалчивали правду о Диккенсе, пытались его обелить, а ведь он был порядочный распутник; молчали про многочисленных любовниц Теккерея. Вот почему я не хочу иметь ничего общего с академическими затеями, которыми увлекается мой друг мистер Брамли.

— Но что же тогда делать нам? — спросила леди Харман. — Нам, людям, которые не могут разобраться в жизни, которым нужно обязательно подсказывать путь, идею… если, как вы говорите… если все эти люди…