— А что? — вжался в угол Андрей.

— Покуда техникум не закончишь, чтоб я от тебя не слышал этих глупостей!

— Почему глупостей? — удивился Андрей.

— А и верно! Разве себе прикажешь? — остановился Гиря среди дизельной задумчиво — Кто хоть она?

— Практикантка. На агронома учится.

— Из-за нее с матерью нелады?

— Да. Тоже говорит — глупости, рано, молод. На ноги встань. А я люблю.

— Надолго эта практикантка к нам?

— В совхозе еще два месяца будет.

— Ну, а дальше, что решил? — глянул Семен на Андрея.

— Учиться поеду. Туда же, где она.

— А мать как? Одну оставишь?

— Ну все равно же, не сидеть мне около нее всю жизнь.

— И то верно. Да только приглядись ты еще к ней. К той. Хотя

о чем я. Слыхал я, что у влюбленных глаз нет, слепые они. И разума у них не бывает. Покуда по любови заморозки не ударят, друг на друга не надышатся. А вот мороз не все терпят. А жизнь — она такая. Не все солнышко дарит. Случаются и метели. Коль любят — руки никакой ветер не порвет. А если все только показалось — оба могут погибнуть.

— Что ты хочешь сказать?

— Спросить хочу. Вот ты ее любишь, а она тебя? Она за тобой поедет? Бросит вот так, как ты, свою мать?

— Она же девушка, слабая. Разве можно от нее такое требовать?

— А почему бы и нет? Девушкой она сколько будет? А женой? Всю жизнь. Нельзя требовать? Можно! Нужно! И именно теперь, покуда еще хомут на шею не надел!

— Ладно. Все с советами. И ты тоже. Как и они. Все вы одинаковы, — отвернулся Андрей.

— Смотри сам. В этом деле тебе никто не поможет. Однако знай, мать беречь надо. Пусть ее тебе никто не заслоняет. Плоха та любовь, что матери горе приносит. Не в радость она. Никому. Да и любовь ли это, — хмыкнул Гиря и собрался уходить.

— Ты торопишься — спросил Андрей.

— Нет. А что?

— Побудь здесь.

— Зачем?

— Просто.

Семен сел на прежнее место. Курил.

— А знаешь, у бабки Тани сын сыскался, — сказал Андрей тихо.

— Как это?

— Так. Он в особом госпитале лежал. Слепой он. Совсем. Но жив. Самый старший. Она за ним скоро поедет.

— Хорошо хоть жив. То-то радость бабке.

— Может и мой отец найдется, — вздохнул парень.

— Эх, Андрейка, хорошо бы было. Да не всем везет.

— Бабка Таня тоже так говорила. Всех считала погибшими. А вчера письмо получила. От медсестры. Жив. И еще. На Панкратова два раза похоронка приходила. А в третий раз он сам пришел. Живой. Хоть и калека.

— Он не калека. Он инвалид. Калека тот — у кого душа от рожденья горбатая. Ее не вылечишь. Протез не вставишь. Это не от войны. От себя.

Андрей нахмурился. Замолчал. Понял, о ком сказал Семен. А тот, побыв еще немного, ушел.

Шли дни. Неласковое, дождливое лето сменилось холодной осенью. Ничто не изменилось в селе. Разве только в жизни бабки Тани. Сына привезла. Тот и впрямь ничего не видел. И старушка не отходила от него. Семен иногда заходил к ней. Помогал по старой памяти. Но и это было редко. Чаще он сидел дома. Один. Или работал в дизельной.

Этой осенью Андрей уехал учиться в техникум. Сначала прислал письмо. А потом, видно не до Семена ему стало. И Гире дали другого ученика.

Привел его опять Василий Иванович. Войдя в дизельную, вздохнул трудно.

— Подучи и этого. Мать хворая. Еще двое сорванцов растут. Отец — инвалид. Кому-то помогать надо.

И Семен, бегло глянув на парня, молча головой кивнул. Согласился.

К следующей весне подменять его парень стал. А тут и Андрей внезапно в село вернулся. Совсем. Перевелся на заочное. И, никому ничего не объясняя, на следующий же день пришел на работу. Увидел нового дизелиста, коротко, сухо поздоровался. Подошел к Гире.

— Составь график. Кому когда дежурить. Я с Панкратовым виделся. Он сюда, к тебе прислал.

— Ну и хорошо. Снова вместе. Только от чего это ты решил вернуться?

— Потом, Семен, потом, — нахмурился парень.

— Потом — так потом. Твое дело, — пожал недоуменно плечами поселенец и решил больше никогда и ни о чем не спрашивать Андрея.

«Да и какое мне до него дело? Уже не маленький. Вон ростом, уже меня догнал. А я его все мальчишкой считаю. Хорош мальчишка. Целый жеребец».

Каждый из них жил своею жизнью, стараясь не задеть друг друга ни словом, И вот однажды Семен пошел на берег моря. Просто так. Погулять, чтобы еще раз насладиться своей, пусть относительной — свободой.

Море было как всегда серым, неприветливым. Волны со стоном рассыпались на песке. Семен шел вдоль берега. Прилив оставил здесь, на берегу, осколки морской расправы с человеком. Вот доска от лодки. Видно, разбита штормом. Жив ли тот, кто был в ней? Может, да — если лодку от берега пустую оторвали волны. А может и нет. Море молчаливо. И страшно в шторм. Следы жестокости своей лишь потом людям покажет. Не сразу. А показав, пригрозит. Не суйся. Не выходи на поединок! Но человек не может жить без борьбы.

Семен идет вдоль хмурых скал. Какие они черные! Ветром, словно оспой избиты. Здесь он не впервой. И все же каждый раз холодом веет от угрюмых гранитных великанов. Но видно такова природа человеческая. Чем страшнее предстоит схватка, тем сильнее влечет к ней человека.

«Кто это там? — внезапно заметил Семен фигуру у скалы. Она едва видна. Человек сидит молча, тихо. — Кто это?» — Семен направился к нему.

Слепой сын бабки Тани сидит настороженно. «Что он здесь делает? Зачем пришел? Как сумел добраться сюда, так далеко от села».

— Кто здесь? — спросил слепой Гриша.

— Я, — ответил Гиря.

— Семен?

— Да.

— Гуляешь?

— Отдыхаю.

— Один?

— Да.

— Садись. Отдохни — предложил Гриша.

— А ты зачем здесь?

— Я? Это мой дом. Дом юности.

— Село?

— Нет! Эта скала. Ты о ней знаешь?

— Нет.

— Она называлась раньше пьяный Посейдон. Посейдон — это бог морей. А эти три скалы он — будто в насмешку — вот уже много лет убрать с пути не может. Сколько кораблей тут разбивалось раньше. Особо в прилив. Он здесь, в этом месте до шести метров воду вверх поднимает. Так вот моряки так назвали это место. Не любят они этот берег. А я родился здесь. И тут мне каждый камень дорог. Не мне одному. Всем. Каждому. Живым и погибшим. — Гриша замолчал, потом продолжил: — В тот день мы все ушли на войну. Нас было четверо. Отец. И мы — трое братьев. Вот тут мы с матерью по— прощались. У этих скал. Дальше не велели провожать. Я этот день как сейчас помню. Будто это было час назад. А прошло уже много лет. Их нет. Только я. Один. Да и то… Лишь наполовину человек. Трое там… Они погибли. Вот и зову я эти скалы нашей фамилией — Качины. Ты посмотри, их головы тоже в пилотках. И плечи есть. И на совхоз они все трое смотрят. В ту сторону. Когда мы уходили, отец это заметил. И сказал — то ли втроем вернемся, то ли трое погибнут. Живой — кто останется — сюда приходить будет.