Уехал Носорог с парнями в четырнадцать часов. И пропал. Дело уже к сумеркам шло. Время такое поганое. А их все нет и нет. Змей извелся весь, уже десять раз пожалел, что затеялся с этим делом.

Но вот зарычал на въезде долгожданный «Урал». А минут через пять раздался в коридоре какой-то непонятный шум: возня, вопли невнятные. И предстала очам командира картинка незабываемая.

Растерзанный, расхристанный Носорог, брыкаясь в крепких руках товарищей и используя словарный запас коллектива большой сапожной мастерской, требовал немедленно его отпустить. Но, судя по ссадинам на лицах бойцов и опухшей скуле Мамочки, который вышел встречать экспедицию, делать этого было ни в коем случае нельзя. Похоже, случилась довольно обычная в боевой обстановке вещь: водка сработала как детонатор, высвободив подспудно скопившиеся в условиях постоянной опасности напряжение и агрессию. Иногда для этого даже самому здоровенному мужику достаточно дозы, которая дома, в мирной обстановке, его только рассмешила бы.

— Ох, блин! — озабоченно сказал Змей. — Много он выпил-то? Вот тебе и спортсмен, вот тебе и боксер.

— Да там и штангист не устоял бы, — вступился за товарища один из его «телохранителей». Этот прапор… это…. — боец просто слов не нашел. Но, судя по выражению восторга и непреходящего удивления на его лице, прапорщик-морпех был, действительно, личностью выдающейся.

— Ну, давайте, укладывайте его… А я пойду, гляну, что вы привезли.

Разочарованию Змея не было предела. В кузове «Урала» сиротливо стояли два ящика из-под гранатометных выстрелов, заполненные штучной россыпью разнокалиберных, грязных патронов.

— И это все?

— Нет. Они с прапором пока пообщались, пока поговорили… А дело к вечеру. Прапор сказал, что не нужно торопиться с таким важным делом. Велел завтра утром, часикам к девяти снова приехать, он все заранее приготовит.

Змей с сомнением и иронией пожал плечами:

— Велел… Ну-ну…

Носорог продолжал буянить. Пару раз ему каким-то немыслимым образом удавалось вывернуться из рук едва удерживающих его на кровати бойцов. Дикая, забористая брань лилась непрерывным потоком, а в глазах сверкала сумасшедшая, неподдельная злоба. Надо было что-то делать..

— Наручники! Обмотайте ему руки полотенцами, чтобы не повредил, и пристегните к кровати наручниками.

Бойцы, не веря своим ушам, смотрели на командира. Ни один из них даже не шевельнулся, чтобы выполнить его распоряжение. Одеть «браслеты» на товарища! Уравнять его с теми негодяями, подонками, бандитами, на запястьях которых омоновцы сотни раз захлопывали эти крепкие стальные обручи…

— Наденьте, я сказал! Он ведь за себя не отвечает. Натворит беды.

Один из омоновцев молча взял с ближних кроватей два вафельных армейских полотенца и обмотал вокруг запястий Носорога, удерживаемых другими бойцами. Тот притих на минуту, злобно наблюдая за этими действиями.

— Паша! Ты включился? — наклонясь к нему, с надеждой спросил Змей. — Ты понимаешь, что происходит?

— Да я убью тебя, с-сука! — снова рванулся Носорог.

— Надевайте!

Кто-то за спиной Змея достал звякнувшие «браслеты» из кармана разгрузки. Но сам застегивать их не стал, молча протянув через плечо командиру.

Тот недрогнувшей рукой защелкнул их поверх полотенец, предварительно продев цепочку через толстую стальную поперечину кроватной спинки. Теперь Носорог мог встать только вместе с двухъярусной кроватью, на нижнем этаже которой он лежал.

Олень, приятель Носорога, высокий, красивый старший лейтенант с действительно оленьими грустными черными глазами, обняв друга, шептал ему что-то успокаивающее. В конце концов, тот после бесплодных попыток разорвать свои узы стал потихоньку затихать.

Змей, присев на свою койку, устало откинулся к стене, завешенной синим незатейливым армейским покрывалом.

Олень, продолжая шептать другу слова утешения, метнул в командира ненавидящий, оскорбленный взгляд.

Тот грустно улыбнулся. Встать, что ли, да сказать этому, в общем-то, неглупому, хорошему, доброму парню:

— Ну и чего ты на меня уставился? Ты лучше вправо от себя посмотри, где на спинке кровати твоя же разгрузка висит. А из ее кармашка граната с ввинченным запалом выглядывает. Один рывок твоего обезумевшего друга — и никто из кубрика выскочить не успеет. Или голову подними, на свисающий со второго яруса автомат с пристегнутым магазином глянь. Долго ли затвор передернуть, да на спуск нажать? За твою долгую добросовестную службу, за твою порядочность, за твои знания получил ты офицерские погоны. Но до высокого звания Командир — неважно чего: взвода, отряда, батальона, дивизии, похоже, ты еще не дорос. Потому что не понял ты еще главный закон командирской жизни: «Жалеть — значит не жалеть». И если дать тебе настоящую, полную власть над коллективом отважных, обученных, но, увы, несовершенных, наделенных обычными человеческими слабостями бойцов, то доведешь ты их до беды. Добротой своей. Неумением перешагнуть через обычную человеческую жалость. Ты не заставишь их в сумасшедшей духоте грозненского лета таскать на себе бронежилеты и шлемы. И когда-нибудь шальная пуля или случайный осколок вырвет жизнь из сердца твоего товарища, который мог бы уцелеть. Ты не накажешь бойца, тайком взявшего в ночную засаду сигареты. И он, обычный парень, выросший на российском принципе: «Если нельзя, но очень хочется — то можно», рано или поздно закурит. Аккуратно, в кулак, как в книжках читал. И убьет себя и всю группу, выдав засаду запахом сигаретного дымка. А если перед тобой встанет необходимость отправить на верную смерть одного из твоих товарищей, чтобы спасти остальных, то ты либо не примешь это решение, либо «героически» пойдешь сам. И погубишь все дело и всех своих подчиненных. Потому что нельзя тебе так поступать. Ты — командир. Ты знаешь, умеешь и можешь больше других. Ты — символ, ядро, спасительный якорь, живой флаг своего подразделения, объединяющий людей и заставляющий их побеждать даже там, где победить невозможно… Но ни оправдываться, ни объясняться я с тобой не буду. Может быть, позже. Может быть, со временем, сам поймешь. А пока я сделаю то, что должен: снова, через ваше недовольство, через ваше непонимание, заставлю делать то, что считаю нужным. Еще одно решение из тысяч, отведенных на мою командирскую биографию. Для вашего же блага, во имя ваших жизней. Потому что, в отличие от тебя, братишка ты мой дорогой, мне этот, вроде бы единичный, случай раскрыл глаза на новую проблему. На вполне реальную угрозу вашим бесценным для меня жизням.

Змей встал и молча прошел к выходу из кубрика. Зайдя в штаб-столовую, он приказал дневальному пригласить всех офицеров. Собравшимся объявил безапелляционно:

— Завтра к четырнадцати часам оборудовать на входе в расположение устройство для разряжания оружия. С этого момента вход в кубрики с заряженным оружием и снаряженными гранатами запрещен. Дневальные обязаны проверять каждого. Вывинченные запалы осматривать, проверять состояние чеки.