идет о понятии générosité, которое, если взять его в контексте нашей темы, наглядно обнаруживает то, что мы называем «антиэкономическим» настроем мысли Декарта.

7.4. Щедрость против полезности

В свое время М. К. Мамардашвили, размышляя о центральной «клеточке» философии Декарта, где сходятся вместе «метафизика, эпистемология, этика», говорил:

В этой клеточке, в которую – как бы памятуя о древнем метафизическом завете античной философии, связывавшем вместе истину, добро и красоту, – свернулась вся мысль Декарта. Ее можно увидеть в таинственном моральном качестве, которое венчает у него (даже в теории, а не только в жизни) все другие моральные качества. У этого качества несколько необычное название, поэтому оно и таинственно. Это качество – générosité – по-русски можно перевести как благородство, щедрость, великодушие. Скорее подходит, конечно, великодушие, хотя сам Декарт употреблял не этот термин, потому что по-французски тогда было бы magnamimité (от латыни), но он имел в виду именно великодушие264.

С такой оценкой ключевого понятия моральной философии Декарта трудно поспорить, хотя дополнить ее можно и даже необходимо как в лексико-семантическом отношении, так и в плане истории идей.

Во-первых, почему философ отдает предпочтение слову générosité, отказываясь, хотя и не повсеместно, от лексемы magnanimité, буквальное значение и внутренняя форма которой ближе к понятию великодушие?

Ответ на этот вопрос является достаточно сложным, то есть предполагает несколько толкований. Прежде всего, слово magnanimité отмечено печатью не только средневековой латыни, но и античной философии, в которой оно означает высшую добродетель мудреца. Делая выбор в пользу лексемы générosité, Декарт как бы сглаживает резкую оппозицию между языческим понятием «величия души» и христианским идеалом «униженности». Вместе с тем, останавливаясь на слове générosité, философ выбирает понятие, которое более тесно связано с природой, естеством, генезисом человеческого существа, нежели сложносоставная лексема magnanimité, отличающаяся ученым происхождением. Вместе с тем важно указать, что в латыни лексема generosus обозначает также существо – животное или человека, – отличающееся породистостью, благородным происхождением. Таким образом, «щедрого человека» (homme généreux) Декарта следует отчетливо отличать от «великодушного человека» (homme magnanime) античной и ренессансной традиции, подразумевающей жесткую оппозицию «величие»/«ничтожество». «Щедрость» есть человеческое качество, или добродетель, посредством которого каждый человек как субъект действия находится в согласии со всеми другими людьми: она есть форма абсолютной взаимности. «Щедрость» представляет собой синтез единичности и универсальности: она позволяет каждому быть истинно другим для всякого другого, обеспечивая возможность справедливого обмена ценностями. «Щедрость» не ищет опоры в другом, не ожидает от него поддержки, не требует подчинения: она предполагает, что другой такой же, как «я», что он во мне не нуждается, на меня не рассчитывает, от меня не зависит: речь идет если не о равноправии, то о такой взаимности, которая основывается на признании суверенности друг друга. «Щедрость» не страсть, а добродетель, которая достигается познанием себя и других: «Те, кто обладают этим знанием и этим самоощущением, без труда убеждают себя, что каждый из других людей также способен обладать ими в отношении самих себя, ибо нет в этом ничего, что зависело бы от другого»265. Очевидно, что в этом признании равноправия Другого нет ничего от прекраснодушного альтруизма, напротив, речь идет о своего рода героизме суверенного «я», для которого Другой не обязательно друг, но при надлежащих условиях равный противник: напомним, что одним из первых сочинений молодого Декарта был трактат об искусстве фехтования, в котором делался упор на двух соперниках «равного величия, равной силы, равного оружия» («deux hommes d’égale grandeur, d’égale force, et d’armes égales»).

Во-вторых, важно напомнить, что, выбирая для обозначения высшей человеческой добродетели слово générosité, Декарт так или иначе откликался на одно из ключевых понятий современной ему культуры классицизма, где, например, в трагедиях его младшего современника П. Корнеля представлена моральная доктрина «щедрости», или «героизма»: «Щедрость моя должна твоей отвечать!» – восклицает Химена в «Сиде», обнаруживая, с одной стороны, равноправие на высшее моральное качество, с другой – необходимость героического усилия волеизъявления, способного восстановить внутреннюю гармонию героини, разрываемой враждующими страстями.

Сложные связи моральной философии Декарта и трагической поэзии Корнеля исследовались многократно, при этом ученые приходили к взаимоисключающим выводам: одни доказывали влияние мыслителя на автора трагедий266, другие, наоборот, утверждали, что поэзия первого трагика эпохи не могла не сказаться на формировании морального учения философа, представленного, в частности, в трактате «Страсти души» (1649)267. Наиболее взвешенной представляется позиция Э. Кассирера, который в 1939 году в книге «Декарт. Доктрина. Личность. Влияние», включавшей главу «Декарт и Корнель»268, справедливо обращал внимание на то, что поэт и философ, не оказывая и не испытывая взаимных влияний, сходились в идентичной интеллектуальной ситуации, ставившей перед ними не просто аналогичные, но, в сущности, одни и те же проблемы: «…Перед глазами обоих находилась некая духовная и моральная реальность, которая моделировала их мышление и творчество, указывая обоим вполне определенное направление, в котором оба должны были двигаться»269. Двигаясь в данном направлении, поэт и философ практически одновременно встречают героический идеал «щедрого человека»: «Сид» и «Рассуждение о методе» выходят в свет в одном и том же 1637 году.

Как правило, основной конфликт классицизма представляется так, будто разум торжествует над страстями, воля над свободой, долг перед другими над суверенностью «я». Как это ни парадоксально, но в такого рода интерпретациях, которые до сих пор встречаются в университетских курсах и пособиях, не принимается во внимание историческая эволюция семантики ключевых лексем эпохи: французские понятия «разум», «страсть», «воля», «свобода», «долг», «суверенность» в XVII веке не равнозначны тем же самым словам в XIX–XX веках, в употреблении которых возобладал буржуазный образ мысли. Строго говоря, после утверждения лозунга Французской революции «Свобода. Равенство. Братство» в виде предельного горизонта буржуазного существования произошла семантическая девальвация целого ряда понятий Великого века, отмеченных печатью аристократизма.

В этом отношении необходимо подчеркнуть, что доктрина «щедрости» является доктриной преимущественно аристократической, в том смысле аристократизма, который отнюдь не исключает, но предполагает равноправие, при котором даже монарх не более чем «первый среди равных». Строго говоря, ни Декарт, ни Корнель, последний, по крайней мере, в эпоху творческого подъема, не знали абсолютизма, зато оба прекрасно знали Фронду, так или иначе разделяя настроения истинных аристократов, не желавших мириться с усилением монархии.

Поскольку «щедрость» является не врожденной идеей, а добродетелью, достигаемой индивидуальным волеизъявлением, познанием, разумом, важно представлять себе значения данных понятий, которые Декарт, равно как Корнель, могли вкладывать в эти слова. Как замечал в свое время П. Бенишу, один из самых авторитетных исследователей классической французской