в ущерб логике вещей, – сделав упор на одной отличительной черте, которая как нельзя лучше отвечает нашей теме:

Но прежде всего, правда, на это недостаточно обращается внимание – мы сами не обращали на это внимание в должной мере, – важно, что французская мысль в различные периоды своего становления воплощалась в авторах, которые идут по двое и что в каждой из такого рода пар один автор склонен, как представляется, к чистой интеллектуальности, тогда как другой тянется больше к эмоции и интуиции. Таким образом, рядом с Декартом мы находим Паскаля; рядом с Боссюэ – Фенелона; рядом с Вольтером – Руссо; рядом с Огюстом Контом – Мэн де Бирана. Правда, – если взять только этот пример, – творящая музыка, что звучала в душе и фразе Руссо, непереводима, в то время как Вольтера можно перевести. Вот почему в глазах мира Франция – это Вольтер, а не Руссо275.

Не приходится спорить, что картина развития французской мысли, представленная Бергсоном, является весьма впечатляющей и даже эффектной; если в чем и следовало бы усомниться, то в жесткой оппозиции двух типов мировосприятия, составляющих структуру «французского ума»: будто один из них более рассудочен, рационален, в то время как второй более интуитивен, эмоционален. Тем не менее важно сознавать, что приведенная зарисовка не случайный экспромт, а плод многолетних размышлений Бергсона над сущностью французского склада философского мышления. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к более ранней работе философа, посвященной этой же теме: речь идет об известной статье «Французская философия» (1915), написанной под гнетущим впечатлением, произведенным на мыслителя началом Великой войны. В этой работе Бергсон, испытывая потребность определить перед лицом воинственного «германского духа» основные начала «французского ума», утверждал:

Вся новейшая философия ведет свое происхождение от Декарта. Не приходится сомневаться, что творчество Декарта, если взглянуть на него с определенной исторической точки зрения, знаменует собой линию водораздела, по обе стороны которого простираются два потока, из коих первый обретается в самой сердцевине Средневековья. Тем не менее, если и затруднительно было бы сказать, что мысль Декарта берет свое начало с крутого утеса, не приходится отрицать, что именно Декарт был в первую голову гением-творцом, источником нового разума: от него ведет свое происхождение вся новейшая философия, а главное – исходя именно из Декарта начинает существовать философия, которую можно назвать французской276.

Заметим, что определение начал «французской философии» соседствует в тексте Бергсона с определением философии как некоей исторически обусловленной интеллектуальной практики: «новейшая философия» («philosophie moderne») отчетливо противопоставляется здесь как средневековой, так и античной мысли. Подчеркнем также, что осью этого противопоставления Бергсон определяет именно философию Декарта, усматривая ее главную движущую силу в способности радикального самопорождения:

К Декарту восходят все главные доктрины новейшей философии. Вместе с тем, хотя картезианство не лишено отдельных сходств с той или иной доктриной Античности или Средневековья, ничем существенным оно не обязано ни одной из них, а еще меньше им обязан тот ум, что движет картезианством. Математик и физик Био сказал о геометрии Декарта: «Вот дщерь, рожденная на свет без матери». То же самое мы можем сказать о его философии277.

Но что же с Паскалем? Бергсон не был бы Бергсоном, если бы не уделил должного внимания автору «Мыслей», усматривая в нем не столько антипода Декарта, сколько его двойника, который, будто тень, неотступно сопутствует основоположнику французской философии, ничуть не повторяя мотивов и тем его мысли, никоим образом ему не подражая, не имитируя, но, наоборот, путем искания коренного отличия его удваивает, обогащает, усиливает. Словом, все выглядит так, будто сияние света разума, которого столь героически искал Декарт в человеке, не могло быть обнаружено в полной мере без той доли темноты и нищеты человеческой, на которую делал ставку Паскаль-мыслитель.

Действительно, сразу после интеллектуального портрета Декарта, которым открывается галерея героев l’ésprit français, Бергсон рисует вдохновенный портрет Паскаля, который хотелось бы привести здесь во всех деталях, тем более что, говоря о Паскале, Бергсон волей-неволей говорит о самом себе:

Если все тенденции новейшей философии сосуществуют в Декарте, то доминирует в них рационализм, как он будет доминировать в мышлении последующих веков. Но рядом или, точнее, с изнанки рационалистической тенденции другое течение пронизывает новейшую философию, которое часто рационализм прикрывает или даже скрывает. Его можно было бы назвать «чувственным», при том условии, что мы будем понимать слово «чувствование» в том смысле, в каком оно использовалось в XVII столетии, то есть как непосредственное и интуитивное познание. Это второе течение, как и первое, тоже ведет свое начало от французского философа. Именно Паскаль ввел в философии определенную манеру мышления, которая не сводится к чистому разуму, поскольку в ней «умом утонченности» корректируется геометричность рассуждения, но которая не сводится также к мистическому созерцанию, поскольку в конечном итоге эта манера мышления приводит к таким результатам, что могут быть проконтролированы и проверены всеми людьми. Можно было бы обнаружить, выявляя промежуточные звенья цепи, что именно к Паскалю восходят те новейшие доктрины, в которых на первый план выходят непосредственное знание, интуиция, внутренняя жизнь, духовное беспокойство […] Мы не можем предпринять здесь такого рода работу. Можно просто констатировать, что Декарт и Паскаль – величайшие представители двух форм или двух методов мышления, между которыми разрывается новейший разум278.

Такова, в самых общих чертах, картина происхождения французской философии, как она виделась Бергсону в 1915, равно как в 1934 году: в начале были два мыслителя – Декарт и Паскаль – и два метода рассуждения, в первом ставка делалась на чистый разум, который понимался преимущественно как способность начать с белого листа, порвать связь с интеллектуальной традицией; во втором на первый план выходили внутренний опыт, духовное беспокойство, интуиция.

8.2. В начале был Монтень

Но не является ли эта картина слишком контрастной? Не скрывает ли эта жесткая оппозиция более тонких линий, через которые два метода рассуждения могли не только противостоять, но и сообщаться, разделяя какие-то родственные умственные устремления? Нельзя ли представить, что чистый лист, с которого Декарт как будто все время стремился дать ход своей мысли, мог быть оборотной стороной совсем другой страницы, испещренной теми тревожными письменами, в которых запечатлелись трагические обрывки «Мыслей» Паскаля?

Разумеется, в рамках этого этюда трудно было бы ответить на все поставленные вопросы. Тем не менее во второй части работы хотелось бы попытаться наметить три-четыре линии, следуя которым два философа, несмотря на