— Ага, — обрадовался Гиацинтов, — дрогнул! Теперь в безымянный ему воткните, и чтоб кровь клопчиками, клопчиками капала!

Дивизия выстроена в каре. Лица солдат утомлены, глаза воспаленные, чуть блестят — перед построением выдали по стакану водки. Вдали слышно, как ворочается гром: это продолжается артобстрел красных.

Посредине каре, на трибуне, стоит главком — генерал Молчанов, а рядом на красно-зеленом половичке — брат вождя, Николай Меркулов, министр иностранных дел. Внизу, возле трибуны, замер генералитет, офицеры штаба, Ванюшин.

— И мы торжественно заявляем, — подняв руку над головой, зычно выкрикивает Меркулов текст, написанный для него Ванюшиным, — что никакая иная правда нас не тревожит, кроме правды народной. Мужику будет нарезана земля, торговцу отдана лавка, а предприниматель позовет рабочего на завод, уважительно обращаясь к нему по имени и отчеству, как к брату и другу. Для того чтобы поскорей спасти страну от большевистских оборотней, нам осталось не так уж много сделать! Я говорю вам — вперед, на Читу! Я говорю вам — на Хабаровск! Я зову вас к победе! Я вижу вас победителями! Ура!

Победное «ура» несется над каре в сухом, морозном воздухе.

Ванюшин внимательно смотрит в лица солдат и замечает то, чего не видит, а может быть, и не хочет видеть Меркулов, возвышающийся на трибуне возле сухого, аскетичного Молчанова, одетого в солдатскую форму, сшитую из английского тонкого сукна — по-наполеоновски.

Ванюшин видит, как солдаты посмеиваются, подмигивают, подталкивают друг друга локтями. А глотку все равно дерут: черт его знает, а вдруг возьмет министр да отвалит за бравый прием еще по стакашке водочки. Чего ж не поорать-то?

Председатель комитета поздоровался с Исаевым весьма сухо, усадил его в кресло и, сокрушенно покачав головой, сказал:

— Какая все-таки гнусность вышла. Вместо героической корреспонденции Ванюшина с фронта — эта гадость о здешних проститутках. Кто вас подвел? Давайте решать, что делать. По-моему, это граничит с злоумышлением.

— Господин цензор, тогда лучше заранее казните меня.

— О чем вы?

— Это я поставил материал в номер.

— Вы?!

Исаев молча кивнул и мило улыбнулся.

— Зачем?

— А тираж? Газету раскупили за двадцать минут, такой материал публика читает взахлёб. Согласитесь: что может быть приятнее, чем прочесть о бесчестье других?

— Вы с ума сошли! — тихо сказал цензор.

— Не надо таких трагичных интонаций. Когда я работал в пресс-группе Колчака, мы не боялись печатать правду. И потом — почему красные говорят беспощадную правду о своих трудностях и поражениях, а мы обязаны молчать?

— При чем здесь красные? Меня они меньше всего интересуют!

В кабинет без стука вошел Гиацинтов. Он дружески обнялся с Исаевым, пожал руку цензору, упал в кресло, забросил ногу на ногу и спросил:

— Он вас давно пытает, наш доблестный страж государственной тайны? Не обижайтесь, Макс. В общем, он прав. В эти дни можно было бы обойтись без разоблачений. Меня интересует, кто это вставил в номер?

— Я.

— Ну, перестаньте, старина, это не так смешно, как вам кажется. Красные наверняка сейчас передают содержание статьи в Москву.

— Зачем им это?

— Позлобствовать, похихикать над нашими горестями.

— Досадно, конечно, но статью поставил в номер я.

— В обход цензуры?

— Когда я верстаю номер, то думаю о газете, а не о цензуре.

— Кто писал статью?

— Черт его знает.

— Где текст?

— Валяется в редакции.

— У кого?

— По-видимому, у метранпажа.

— Метранпаж у нас. Он клянется, что подлинника в типографии никто не видел после набора.

— А, ерунда какая…

— Вы видели, как набирали этот материал?

— Да.

— На чем он был написан?

— На листочках.

— Я понимаю, что не на веточках. Какие были листочки? Большие, маленькие, чистые, в линеечку?

— Кажется, чистые.

— Понятно. А через кого этот материал попал к вам?

— Он лежал у меня на столе.

— Вам его принесли?

— Нет, просто я обнаружил этот материал на столе.

— Когда это было?

— Вчера,

— Утром?

— Да.

— Кто дежурил в редакции?

— Не знаю, полковник.

— Сторожиха утверждает, что никого в редакции из посторонних не было ни ночью, ни утром, кроме девицы у вас, в девять ровно.

— Старая сплетница, — улыбнулся Исаев. — Уволю.

— Правильно поступите. Так кто эта девица?

— Полковник, вы вольны казнить меня, — сказал Исаев шутливо и протянул на стол обе руки, — можете заковать меня в кандалы.

— Когда казнят, Макс, то в кандалы не заковывают.

— Обидно.

— У вас была Сашенька Гаврилина — не иначе…

— Уж не следите ли вы за нами? Нет?

— Угадали.

— Это ужасно. На правах доброго знакомого спасите меня от вас!

— Как вас спасешь, если вы глупости делаете?

— Какие?

— Будто не знаете?

— Клянусь вам.

— У вас глазок острый, вы все знаете, Макс.

— Можно подумать, что я женщина, а вы меня обольщаете. Такие комплименты…

— Макс, вы с Ченом давно знакомы?

— Чен? Это который?

— Он играл на бирже.

— Такой гладенький, прилизанный?! Полукореец, полукиргиз?

— Именно.

— У него блестящий мех на шапке?

— Да, да.

— Знал. А в чем дело?

— Откуда вы его знали?

— Доставал кое-что для меня. Раза два крепко надул.

— В чем?

— Один раз с бегами. Дал дрянной подвод на темную лошадку и взял за это сто иен, а потом обещал старояпонскую живопись на фарфоре, а вместо этого всучил корейскую дребедень.

— Темный он человек?

— По-моему, обычный спекулянт.

— А как лучше подступиться к Чену? Мягко или поддать?

— Я плохой советчик в вопросах сыска и дознания, Кирилл Николаевич.