— У меня за спиной тюрьмы есть и каторга.

— Напрасно ты этим кичишься, Громов. Тюрьма — не кудри, каторга — не римский профиль. У меня тюрьмы за спиной побольше, чем у тебя. Это к слову, не думай. А тем не менее дети у меня есть, и этим отменно горд. Посему пошли-ка со мной.

— Куда?

— Увидишь. Значит, главная твоя задача какая, повтори мне? Мировая революция? Штык и винтарь?

— Ты не улыбься, не улыбься. Именно — винтарь и сабля.

Свирепый ветер рвет полы шинелей, душит сухим, колючим снегом, слепит, валит с ног. Рядом с красиво скроенным Громовым в длинной, до пят, шинели, в кожаном картузе с большой звездой, с орденом Красного Знамени на левом отвороте шинели в большой красной розетке Постышев в своем драном картузе и в короткой шинельке до колен кажется оборванцем. Они идут быстро, склонившись вперед — на ветер. Постышев ведет Громова на эвакопункт: там в холодных бараках живут беженцы, которых еще не успели отправить в тыл.

Плач детей, темнота, запах керосина, узлы на полу, корытца, тазы, младенцы, свернувшиеся на матрацах, тифозные, которые стонут за перегородкой, беспризорники, играющие в карты при свете огарка, — вот что встречает Постышева и Громова на эвакопункте.

— Когда эшелон дадут? — спросил Постышев сестру милосердия в накрахмаленной белой косынке с красным крестом.

— Обещали вечером, но что-то случилось с паровозом.

— Людей покормили?

— Да.

— Еще сироты поступали?

— Вчера сняли с эшелона семерых.

— Тех, что в карты режутся?

— Нет, крохотули совсем, они у меня спят, больше их уложить негде.

— Давайте заглянем.

— От ваших никаких весточек нет, Павел Петрович? — спросила сестра.

Постышев молча покачал головой и пошел следом за ней. В медпункте, на полу, свернувшись калачиком, спали малыши. Вымытые лица их были во сне беспокойны и мучительно напряженны. Иногда кто-то из малышей по-стариковски, тревожно стонал.

Постышев сел на стул, снял шапку и показал Громову на табуретку рядом с собой. На тумбочке возле окна Постышев увидел маленькую елочку, установленную в пустой четвертной бутыли.

— Это зачем? — спросил Постышев. — Для дезинфекции, что ль?

Сестра ответила:

— Нет, товарищ комиссар, просто скоро будет Новый год. Надо ж малышам сделать радость…

Постышев внимательно посмотрел на Громова.

— Иди, Громов, — сказал он, — у меня сейчас будут задачи, идущие вразрез с твоими. Я сейчас поеду елочные игрушки доставать…

— Большевик устраивает церковный праздник, — ответил Громов, — лучше б подумал, как детей накормить.

— Ах, накормить?! — изумился Постышев. — Да разве это должно интересовать большевика? Винтарь и сабля! Мировая революция, а дети — черт с ними, пускай гниют, зато потом, когда мы победим окончательно, тем, кто выживет от тифа и голода, будет отменно хорошо! А как им будет хорошо, когда для тебя «масло и молоко» — худшее ругательство?!

— Это ты — мне, при беспартийной-то? — горько сказал Громов.

— Да она в тысячу раз тебя партийней, потому что детишкам елку поставила! Уходи отсюда, Громов! Уходи!

Той же ночью Постышев вместе с шофером Ухаловым приехал в классическую гимназию и долго стучался к дворнику, устроившемуся спать в подвале. Вылез дворник только после того, как Ухалов, чудом разыскав в кромешной темноте громадный лом, начал стучать им в дверь, обитую железом. В подвале загрохотало, заухало, и дворник жалобно закричал — видимо, перепугался спросонок.

— В чем дело-то? — шмыгая носом, допытывался он, замерев у двери. — У меня тут все казенное, братцы. Не губите зазря.

— Сейчас дверь гранатой фугану, — пообещал Ухалов. — Комиссар фронта тут, чего в штаны ложишь?

— Нынче этих комиссаров тьма, а котел у нас один.

— На кой ляд нам твой котел?

— На нем завод можно поставить — вот на кой. Мне физик объяснял. Не открою. Идите к господину Широких, он во флигеле живет. Если он с вами придет — я вскроюсь.

— Зачем зря беспокоить человека? — сказал Постышев. — Поверьте, мы не грабители.

— Нам у вас только б узнать, где хранятся елочные игрушки, — сказал Ухалов.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! — еще жалобнее взвыл дворник. — Ишь, игрушек захотелось! Ты что, блажной — в этакое время в игрушки играть?!

— Ладно. Не кричи. Где живет Широких?

— Говорю — во флигеле.

— Что это, арест? — спросил Широких, запахнув на груди халат.

— Нет, — сказал Постышев. — Мы к вам с просьбой.

— Сейчас несколько неурочное время для просьб, мне кажется.

Он зажег керосиновую лампу, надел пенсне, оглядел вошедших и, узнав Постышева, даже сделал шаг к стене — от неожиданности.

— Комиссар? — спросил он. — Гражданин Постышев?

— Да.

— Присаживайтесь.

— Спасибо. У вас прекрасная библиотека.

— Конфискуете?

— Перестаньте. Вы плохой юморист.

— Какой тут юмор… А библиотека действительно прекрасная. Я копил ее всю жизнь. Из-за нее даже остался холостяком.

— Вам еще не поздно обзавестись дамой сердца. В общем, это все другой разговор. Мне нужно найти елочные украшения.

— Зачем?

— Хотим устроить елку для сирот.

— Елку?!

— Э, послушайте, хватит разыгрывать эти наивные удивления. Я готов раздеться, чтобы вы раз и навсегда убедились — нет у меня хвоста и вообще ничего общего с чертом.

— Но ведь совсем рядом с городом наши…

— Кто?

— Белые…

— Именно. Ваши.

— Я отдаю вам свои елочные украшения, комиссар, в гимназии их нет теперь, они пропиты завхозом, назначенным вашим Советом.

— Собираетесь эвакуироваться?

— Нет.

— Маяковского по-прежнему от гимназистов прячете?

— Прячу.

Широких принес стремянку, залез по ней на антресоли, там долго громыхал ящиками, а потом попросил:

— Прошу вас, помогите мне снять этот ящик, он весьма тяжел.

Когда ящик опустили на пол, Широких сказал:

— К сожалению, у меня нет бумажных гирлянд.

— А зачем они?

— О, это так красиво…

— Да?

— Конечно. Дети любят их клеить сами, это воспоминание у них потом остается надолго.