― Пустил бы я тебе за такие шуточки юшку ― да не по науке это. Сейчас твои мозги встряхивать не положено. Ну да ничего, будет еще времечко…

И зло вонзил шприц мне в вену.

Но препарат начал вводить медленно, буквально по миллилитру.

― А чего, побыстрей нельзя? ― подозрительно спросила Леруня, закуривая сигарету и наблюдая за происходящим прищуренным от дыма глазом. — Он вон какой бычара здоровый, его с ходу глушить надо.

― Нельзя, ― коротко отрезал Мерин, не отрывая взгляда от делений на шприце. ― Ласты склеит. Раньше времени.

Наконец процедура закончилась. Мерин отсоединил шприц, но иголку оставил у меня в вене, прикрепив для надежности пластырем.

― Сколько еще ждать-то? ― буднично поинтересовался Дед Хабар.

― Да пяток минут, ― небрежно сообщил Мерин, возвращаясь обратно на табуретку. ― И можно будет начинать вечер вопросов и ответов.

Все вокруг замолчали, а Бабец демонстративно уставилась на свои наручные часики. Остальные смотрели на меня с непосредственностью школьников, ожидающих, когда же под воздействием тока дернется мертвая лягушачья лапка.

Я прикрыл глаза, судорожно пытаясь сосредоточиться, чтобы вспомнить в отмеренное время все те довольно скупые и разрозненные сведения о разных способах развязывания языка, которые плавали где-то на дне моей памяти. Слава богу, Мерин пожаловался, что ничего сверхсовременного в их арсенале не нашлось. Значит, можно попробовать угадать. А если угадаю ― организовать хоть какое-то сопротивление.

Все эти «сыворотки правды» сводятся к одному и тому же. Человеку вкалывают какого-нибудь барбамила, скополамина, пентотала или другой подобной гадости. В малых дозах они призваны купировать боль, а в лошадиных вгоняют тебя в состояние эйфории и туманят сознание. Ты становишься избыточно общительным, благодушным и откровенным, а главное, опасно многословным. Скрываемые мысли выскакивают на поверхность, как поплавок с оборванным грузилом.

Контролировать себя в такой ситуации крайне трудно, хотя теоретически возможно. Говорят, надо попытаться зациклиться на какой-нибудь одной мысли, а еще лучше ― сильном чувстве. Тут что хочешь годится: воспоминание о какой-нибудь давней вине, незаслуженной обиде или, наоборот, счастливом мгновении, о сексе, наконец. Еще советуют попробовать сосредоточиться на чем-нибудь реальном ― тиканье часов, рисунке на обоях…

― И что, он сейчас начнет одну только правду-матку резать? ― откуда-то издалека послышался гулкий голос, в котором я не без труда распознал Леруню. — Соврать не сможет?

Я попытался глянуть в ее сторону, но не в состоянии был своротить с места неподъемные валуны глазных яблок. Пакость, которой меня напичкали, начала действовать.

― Не должен, ― уже без прежней уверенности почесал подбородок Мерин, и это почесывание прогремело у меня в ушах, будто падающее дерево прокатилось по шиферной крыше. ― Все от дозы зависит. Недодадим ― сознание сохранится. Передадим ― понесет околесицу.

― А как угадать? ― просипел кто-то вне поля моего зрения. Я догадался, что это Дед Хабар.

― Да методом тыка! ― нехорошо хохотнул Мерин, насаживая на иголку новый полный шприц.

Меня охватила странная, ватная паника. Сознание не то чтобы разделилось ― оно расслоилось, поплыло комками, как скисшее молоко в кипятке. Я боялся, страшно боялся что-нибудь выболтать: ведь если они узнают то, что им нужно, мне с их точки зрения дальше жить просто незачем! Фанерному амбалу даже не надо будет бить меня по голове: просто Мерин добавит еще одну дозу… Но размышлял я об этом равнодушно, словно прикидывал, дождливым ли будет завтрашний день. Ну будет и будет, что ж тут поделаешь…

Мерин вдавил немного поршень шприца, и я почувствовал, что окончательно угасаю. Не засыпаю, даже не проваливаюсь в забытье, а именно медленно гасну, как свет в зале перед началом спектакля. Жидкость, слегка подкрашенная моей кровью, неторопливо клубилась в шприце. И так же неспешно меркли кругом меня краски, глуше становились голоса перебрасывающихся репликами моих мучителей. Менялись в размерах, мельчали окружающие предметы. Далеко-далеко, куда-то на край необъятного, точно колхозное поле, крытого линолеумом пола отъехала кушетка с Леруней и Пашуней, я смотрел на них, как в перевернутый бинокль. Скукожилась до размеров игрушечной стеклянная этажерка с лекарствами ― казалось, не будь я связан по рукам и ногам, мог бы с веселым хрустом раздавить ее кончиком ботинка. И меркло, меркло вокруг и внутри…

Но до конца так и не померкло.

― Вроде готов, ― донеслось сквозь толщу густого пространства, отделяющего меня от склонившегося над моей веной Мерина.

― И чего дальше? ― пропищала из своего дымчатого далека Леруня.

― А вот обрадуем его амфетаминчиком, ― как из бочки, пояснил Мерин, огромной медлительной рыбиной уплывая куда-то за кулисы моего сознания и вскоре возвращаясь с новым шприцем в руке.

Вот оно что, подумалось вяло. Амфетамин. Меня оглушили барбамилом, но этого им мало. Теперь мне введут сильного психостимулятора ― амфетамина. Резкое пробуждение даст мощный прилив энергии, страстно захочется двигаться, говорить… Но поскольку двигаться возможности нет, я заговорю. Ох как я заговорю! Если эта процедура меня не убьет.

Свет саданул по глазам так, что я зажмурился. Зачем, черт возьми, они включили столько света сразу?! И тут я понял, что включили не свет, а меня. Сердце бухало в груди с бешеной скоростью, легкие выбрасывали застоявшийся воздух, пот стал заливать лицо, заструился вдоль позвоночника, по ребрам, под мышками. Окружающее сделалось ярким, рельефным, выпуклым ― я теперь видел каждую волосинку на руке Мерина, каждую чешуйку помады на губах сидящей напротив Леруни. Не будь я привязан к креслу, я бы вскочил, обнял их всех сразу, подкинул до небес и снова поймал, веселясь, как мальчишка, выскочивший с мячом на весеннюю улицу. О-о-о, как мне хорошо! Как прекрасен мир! Как милы эти люди, окружающие меня! Как я только мог их бояться!

Где-то на самом дне моего бешеным вулканом рвущегося сразу во все стороны организма шевельнулся остаток, обглодок, скелетированный останок прежнего страха: а ведь боялся же… Но волна радости захлестнула, смяла, подавила и разгладила меня, как морскую отмель.

Только малюсенький камушек застрял посреди песчаной глади: боялся? Боялся! А теперь не боюсь!

И вдруг ― молния. Не молния ― небесный болид, прочертивший поперек сознания. Взрыв сверхновой, порожденный небывалыми силами, открывшимися в организме. И мгновенное видение: я, словно крошечное, уносимое в море волной насекомое, отчаянно зацепился за единственную неровность на огромной песчаной гладильной доске, ухватился за почти незаметный камешек сомнения.

Я ― не боюсь. Но бояться ― и не надо. Они ― ничего не узнают! Потому что я ― ничего не знаю! Господи, как легко на душе! Как хочется с кем-нибудь этой радостью поделиться!