Тоскливо было на сердце у митрополита Макария, когда возвращался тот на своё подворье. Где-то проглядел он государя, что-то недосмотрел.

— В жестокие времена живём... — бормотал себе под нос митрополит, сокрушённо разводя руками.

Времена и впрямь были жестокими, и не только на Руси.

В книге, о которой шла речь между митрополитом и государем, дьяк Посольского приказа времён Ивана III Васильевича, деда Грозного, Фёдор Курицын подробно и почти с удовольствием описывал, как угри помощи казней и истязаний венгерский граф Дракула вершил правосудие на своей земле. Это просто пособие по истязаниям. Современная версия киношного Дракулы мелковата по сравнению с настоящим фильмом ужасов, который являл настоящий граф.

Любые проблемы Дракула решал радикальными мерами: нет человека — нет проблемы!

Однажды объявил, чтобы со всей земли к нему собрались старые, немощные, больные, бедные... Огромную толпу нищих и калек, собравшихся в ожидании щедрой милости богатого правителя, Дракула для начала пригласил в специально выстроенный дом, от пуза накормил, а потом... приказал закрыть все двери и дом поджечь! Так граф боролся с бедностью и болезнями!

За любую провинность или несоответствие образу счастливого, преуспевающего человека следовало сажание на кол, свежевание, прокалывание раскалённым прутом насквозь, отрезание грудей и т.д. и т. п.!

Ну, если образ графа Дракулы стал символам жестокости и вампиризма, то о других страшных правителях того времени мы помним гораздо меньше. А ведь ужасный граф был шаловливым ребёнком по сравнению с Чезаре Борджиа и его отцам папой римским Александром VI, чьи прелюбодеяния (они вместе с отцом делили ложе сестры Чезаре Лукреции), кровосмешение, бесконечные убийства, травля живых людей как дичь приводили в дрожь даже ко всему приученных подданных. Современник Ивана Грозного Генрих III, успевший с год побыть королём польским после смерти Сигизмунда, по возвращении из Польши превратил парижский двор в настоящий вертеп, а сам принялся наряжаться в женскую одежду, румянить щёки, красить губы, приказав всем говорить о короле «Её Величество». При этом придворные оргии сопровождались религиозными. Стараниями короля и его «миньонов» (милашек) казна была разграблена, страна разорена. Самого Генриха часто охватывала паника, приводившая к немыслимым событиям. Однажды ему приснилось, что его пожирают дикие звери. Проснувшись, король велел немедленно перебить всех многочисленных львов и медведей, содержавшихся в клетках дворца.

Рядом с разгульной Францией стонала под тяжёлой рукой короля-фанатика Испания. У Филиппа II и отличие от его беспутного соседа была совсем другая задача — истребить всех еретиков, к которым король относил любого некатолика! Ещё до Филиппа Торквемада, этот ужас Испании, превратил её в единый кос тёр инквизиции. Король продолжил дело великого инквизитора. Когда в Испании стало попросту не хватать человеческого топлива для костров, Филипп взялся за другие свои владения — Нидерланды, где протестантов пока было достаточно. Тысячи и тысячи людей оказались сожжены, обезглавлены, закопаны заживо.

Свыше 8000 человек уничтожил только пресловутый герцог Альба, отправленный Филиппом покарать восставшие против зверств короля Нидерланды. Религиозные испанцы полюбили аутодафе — массовые казни еретиков на кострах, когда в ознаменование какого-либо события сжигались часто безо всякого обвинения, из малейших подозрений, многие тысячи человек одновременно! Объяснение было очень простым: если сожжён виновный, то это благо для веры, а если невиновный то для него самого, потому как попадёт в рай!

Варфоломеевская ночь 24 августа 1572 года и после дующие за ней страшные дни стоили Франции 30 000 жизней гугенотов.

Шведский король Эрик XIV казнил в один день 94 епископа и сенатора, остальных просто не посчитали.

Правители всяк на свой лад мучили людей, животных, прелюбодействовали, занимались блудом и убивали, убивали, убивали... Кровь людская, что водица, золи вала Европу...

Немногим большим целомудрием и милосердием отличались и другие века, та же Древняя Греция и тем более Рим.

Эти строки отнюдь не в оправдание Ивана Грозного! Просто надо понимать, что он был как все, как бы это ужасно ни выглядело.

В царских покоях снова гомон, непотребные крики, срамные песни, звон чаш... Весело царю Ивану Васильевичу. Такого не могло быть при прежней царице Анастасии, столько мерзости Москва раньше не видывала.

Иван с усмешкой оглядел пирующих. Большинство были изрядно пьяны, кто-то орал, требуя ещё вина, кто-то уже требовал девок... Левкий орал не меньше других, то и дело проливая на святительские одежды вино и капая жиром от еды. Вдруг взгляд царя остановился на Иване Мякинине. Он не был не особо родовит, ни примечателен чем-либо другим, так... из обычных собутыльников. Иван жестом подозвал к себе холопа, что-то сказал на ухо. Тот, постаравшись скрыть изумление, кивнул головой и исчез.

Немного погодя, когда холоп вернулся, царь вдруг призвал к вниманию. Вмиг замолкли все. Пирующие хорошо усвоили, что, как бы ни было шумно, голос Ивана Васильевича должно быть слышно всегда!

— А скажи-ка мне, Иван Фёдорович, готов ли ты за меня жизнь отдать?

К шуткам царя уже привыкли, не удивлялись ничему. Мякинин, коротко икнув, кивнул, не зная, чего ждать. Царь протянул руку в сторону, взял поданный холопом кубок, в полной тишине насыпал туда какой-то порошок, старательно покачал, размешивая, и вдруг протянул Мякинину:

— Пей!

Тот пошёл белыми пятнами. Взгляд царя однозначно говорил, что в кубке яд.

— Благодарствую, государь...

Что он мог ещё ответить? Выпьешь — смерть, и не выпьешь — тоже. А если не смерть, если просто пошутил Иван Васильевич? Подошёл, принял кубок из царских рук. Царь не останавливал, смотрел внимательно, насмешливо. Иван Мякинин обернулся к остальным, обвёл всех взглядом и медленно выпил. Вино не отличалось по вкусу от обычного. Пирующие совсем затихли, стало слышно жужжащую в углу муху и напряжённое сопение рынды у дверей.

Но ничего не произошло, Мякинин остался на ногах От напряжения у него дрожали колени, очень хотелось сесть, но не смел. Перевернул кубок, показывая царю, что тот пуст, ПОКЛОНИЛСЯ:

— Благодарствую, государь...

Иван Васильевич обвёл насмешливым взглядом пировавших. По палате пронёсся вздох облегчения, снова раздались голоса. Слуга забрал кубок у Мякинина, и тот уже почти дошёл до своего места за столом, как вдруг повалился на бок, изрыгая пену изо рта! Все ахнули, кто-то вскочил, к Мякинину подбежали, попытались поднять.

И тут на всю палату раздался окрик царя:

— Пусть лежит!

Снова обведя взглядом притихших собутыльников, Иван добавил:

— Надоел своей болтовнёй...

После этого такое развлечение стало для Ивана Васильевича любимым. От поднесённого вина не смел от казаться никто, но в нём не всегда оказывалась отрава. Зато государю нравилось наблюдать, как бледнеют, ожидая смерти, те, кому чашу поднесли.