— Пошел вон, — бросил Хорнрак. Он чувствовал себя подобно человеку, который стоит на краю рушащегося утеса, а за спиной у него отвесный обрыв и волны с пеной на зубах, сулящие лишь неизвестность.

— Что вам здесь надо? — спросил он, обращаясь к служителям Знака.

Днем эти люди были драпировщиками, унылыми и жуликоватыми… Днем они были пекарями… Теперь, с жадными глазами, пустыми и выжидающими, как вакуум, они выстроились в ряд, делая вид, что им глубоко безразлична женщина, лежащая у их ног… и подавленно, с какой-то тоскливой опустошенностью оглядывались по сторонам. Их черты казались отвратительно сглаженными, головы, словно наспех слепленные из комков грязного, оскверненного примесями белого воска, покачивались на длинных тонких шеях. Они хмыкали и бросали косые взгляды — полупримирительно, полуагрессивно, Их глашатай, священник или палач — по виду типичный бродяга — носил покореженную желтую маску святого. Один из немногих оставшихся в живых участников первой клики, он располагал огромными средствами, хотя жил на подачки некоторых Домов, имеющих в Городе большой вес. В дни юности он принадлежал к семье богатых кочевников, а теперь отрицал существование мира, в том числе самого себя.

Каждую ночь он проводил в блестящей, отточенной полемике. На рассвете же, глубоко потрясенный, он пробирался по улицам, словно присыпанным пеплом, и боялся, что убьет себя, чтобы хотя бы так убедиться, что существует…

Он больше не занимался толкованием Знака Саранчи — он стал его воплощением. И когда он выступил вперед, и его ленивые челюсти неохотно задвигались из стороны в сторону, Знак говорил его голосом.

— Вас не существует, — произнес Знак голосом голодного дебила, медленно и тщательно выговаривая слова, словно речь была свежей выдумкой, новым, совершенно неожиданным поводом прервать бесконечную пронзительную Песнь. — Вы снитесь друг другу.

Он указал на женщину.

— Она снится вам всем. Бросьте ее.

И, сухо сглотнув, стиснул губы и смолк.

Прежде чем Хорнрак успел ответить, Патине внезапно шагнул из тени. Он был по горло сыт всеми сегодняшними перипетиями, его переполняло невыносимое тошнотворное отчаяние, он уже накрутил себя — хотя и не до такой степени, чтобы совершить предательство. Карты Толстой Мэм Эттейлы предсказали ему плохой день; стихи снова копошились в тесной каморке его черепа, как взломщик в ржавой замочной скважине. Жалкий ошметок человека, он внушал самому себе ужас… впрочем, как и все живое.

Глашатай Знака был удостоен глумливого полупоклона.

— Свинья тебе приснилась — надо соску пососать! — с издевкой сообщил он и, заверещав, как пьяный жонглер, подмигнул Хорнраку.

Наемник был удивлен:

— Патине, ты что, совсем рехнулся?

— По крайней мере ты сделал для этого все, что возможно отрезал поэт. — Сейчас свершится черное убийство… — его лицо скривила ухмылка извращенца. — Если только…

Внезапно он простер руку, похожую на когтистую лапу скупца, мозолистую и запятнанную чернилами.

— Если она тебе нужна, тебе придется заплатить за нее, Хорнрак! — прошипел он. — В одиночку тебе с ними не сладить!

Он покосился на приверженцев Знака Саранчи и вздрогнул.

— Какие глаза! — зашептал он. — Быстрее! Пока мне кишки не разъело желудочным соком… Довольно кровати, бутылки — и я твой! А?

Заметив, что недоумение на лице Хорнрака сменяется отвращением, он снова вздрогнул и зарыдал:

— Тебе с ними не сладить!

Хорнрак посмотрел на него. Потом, все еще безразлично, на Фей Гласе… Но таинственный двигатель судьбы уже заработал. Наемник бросил взгляд на глашатая Знака. И пожал плечами.

— Предложи свои услуги где-то в другом месте, — сказал он поэту. — У этих людей никогда не было причин ссориться со мной. Они должны это помнить. Они просто обознались. Бедняжка… О, да это же моя кузина из Квошмоста! А они приняли ее за кого-то другого… Сейчас они уйдут.

Он стоял, сам себе удивляясь. Он чувствовал, что хочет сказать что-то еще.

— Тебя не существует, — прошептал Знак.

Анзель Патине захихикал. Тени мерцали на стене. В этом зловещем призрачном свете ножи высунулись из укрытий, словно побеги крокусов.

— Прекрасно, — вздохнул Гален Хорнрак. — Очень хорошо.

* * *

У бабуина, что вот уже миллион веков сидит в нашем черепе, точно неумолимый погонщик на спине слона, случаются внезапные приступы каннибализма.

Повинуясь маленькому погонщику, противники бросаются друг на друга. Плоть раскрывается, как губы, жадные рты ран торопливо сплевывают драгоценный сок сердца. Кровь вылетает из них сгустками жидкого кала…

Хорнрак наблюдает за торжеством своего демона-хранителя, беспомощного и немного испуганного. За все годы добровольного изгнания из общества этот человек занимался только одним: оттачивал свое ремесло. Холодный гнев — порождение ума, а не сердца, чувство-подделка, без которого он не может выполнять свою работу, — охватывает его. Простой и безупречный, стальной нож волшебным образом появляется из ножен, словно воспоминание, и удобно ложится в руку. Гален Хорнрак больше не владеет собой, мастерство делает за него каждый шаг — удар, прыжок, ложный выпад. Как жонглер с площади Аттелин, он кувыркается, чтобы избежать отчаянного контрудара…

Лезвие рассекает воздух пониже его скулы со звуком, похожим на короткое ржание — кажется, что легкое перышко мазнуло по его впалой щеке…

Кровь бьет фонтаном, свет заливает бистро «Калифорниум» — свет цвета безумия, кровь цвета старых слив. То, что имеет такой цвет, просто обязано быть старым — и никак иначе…

Все время девушка лежит у ног Хорнрака. Наемник перешагивает через нее, как через камень. Ее глаза полны боли и недоверия.

Нож опускается и, как в ножнах, исчезает в тошнотворной тьме. Теперь кровь его владельца нераздельно смешана с кровью Знака, размазанной по его голым предплечьям, сальным ногам, сроднившись с ней в убийстве и боли…

Где-то позади бьется Патине, его лицо светится от ужаса, изо рта, точно грязная вода из пасти каменной горгульи на водостоке, извергаются стихи — стихи водосточных труб, расслабленного сфинктера и остекленевших глаз.

— Запомни, Хорнрак! — кричит он. — Запомни это!

Хорнрак не слышит его.

Трое, а может быть, четверо падают перед ним, а потом глашатая Знака словно выдавливает из видения кровавой схватки. Остается только лицо, всплывающее из глубин сна — длинное, желтое, перемазанное кровью, треугольное и невыразительное, как у осы. Дыхание входит и выходит со свистом, точно сухой пар какой-то машины, точно вздохи насекомого, нашептывающего смертельные тайны символов своей стаи, точно бессодержательные видения песков пустыни, шуршащих по костям…

…пока нож Хорнрака не вонзается точно в ямку между ключицами — с таким звуком долото входит в деревянный брусок. Конец восьмидесяти годам страхов и сомнений. В миг смерти между ними проскакивает искра — кажется, вся клика раскрывает сердце в единственном слове отчаяния, исторгнутого из самой его глубины: