– Когда я вырасту, – весомо сказала Катя, – то принесу ему цветы. Обязательно!

Катя очень добрая девочка. Если она вырастет и не забудет все свои детские обещания, то ее причислят к лику святых еще при жизни.

Мы сели на лавочку позади памятника. Катя, покончив с чизбургером, принялась за мороженое.

Люди текли по Арбату, бросая на памятник редкие равнодушные взгляды.

Я смотрел на толпу и вдруг почувствовал к ней обиду за то, что у ног Окуджавы нет цветов.

Но потом подумал, что обижаюсь зря, ибо вспомнил один анекдот: в центре одного города стоит огромный памятник из чистого золота. Каждый день к нему носят охапки свежих цветов, пионеры ему отдают честь, а у подножья горит Вечный огонь.

И вот к этому памятнику подходит папа с такой девочкой, как Катя, и девочка спрашивает: «Папа, а кто это?»

А папа отвечает: «Не знаю».

«Все проходит. И это пройдет» – говорил царь Соломон.

Умный Соломон примирил меня с действительностью – в конце концов, лет эдак через двести всех нас забудут.

Может, и этот памятник Окуджаве снесут.

Но кто-то откроет книгу его прозы или стихов, а может, послушает его песни и заново изобретет автора для себя.

Именно изобретет, как мы изобретаем Шекспира, не особо доверяя известному портрету, где драматург строг и классичен, и не доверяя голливудскому фильму «Влюбленный Шекспир», где он молод и у него горят глаза.

Из фильмов вообще трудно извлекать творца – если посмотреть фильм «Ромео должен умереть» с Ди Каприо, то покажется, что Шекспир был рэпером и приторговывал героином.

Образ творца – это как звук колокола – главный его тон, как выясняется, не настоящий – он производное всех гармоник колокола. Этот главный колокольный звук исчезает первым, рассыпаясь на невнятные отзвуки-обертона.

Если это знать, то новелла «Колокол» в фильме «Андрей Рублев» приобретает совсем другой смысл – юный герой опасается, что колокол плох не потому, что он не зазвучит вообще, а потому, что если ошибиться в какой-то его части, то может не появиться тот самый главный звук.

Звук, из-за которого колокола называют по именам.

Когда я еще жил в Киеве и побывать в Москве для меня было мечтой, то жила во мне еще одна мечта – я хотел лично познакомиться с Фаиной Раневской, Ростиславом Пляттом и Булатом Окуджавой.

Я сам не знал, почему мне этого хотелось – идея была в том, чтобы подойти и сказать абстрактное «спасибо».

Но я с ними так и не познакомился – проскочил во времени.

Хотя, теперь понимаю, что это к лучшему – большие художники тяжелы в жизни, а некоторые просто рушат свою же киносказку, особенно актеры.

Когда-то, посмотрев «Семнадцать мгновений весны», я просто ошалел от «молчания Штирлица» – умения Вячеслава Тихонова держать паузу, наполненную глубоким смыслом.

Там полфильма держится на его молчании.

А потом я лично познакомился с актером Тихоновым и теперь не могу смотреть этот фильм.

Потому что все оказалось мистификацией – за его молчанием не стояло ничего.

В жизни он оказался плоским, желчным и не мог сформулировать ни одной оригинальной мысли для интервью. То есть, может, он о чем-то там и думал, в приемной Гиммлера или Шелленберга, но вся магия экрана делалась отнюдь не его наполненной паузой, а совсем другим – удивительно тонкой и интеллигентной конструкцией его лица, голосом Копеляна за кадром, режиссером Лиозновой и романом Семенова.

Может показаться, что я ругаю Тихонова, но нет – я им восхищаюсь!

Потому что знаю десятки умнейших и глубочайших актеров, которые провалили бы эту роль, потому что быть умницей в жизни – это одно, а сделать кино, чтобы мы поверили, что ты умница, – это совсем другое.

Художник – величайший мистификатор, сам того не желая.

Когда я приехал в Москву, то на Пушкинской площади в здании, где сейчас галерея «Актер», в которой ныне бутики, был Дом актера – от того и название.

Внизу был ресторан, в который попасть было категорически невозможно – там днем обедали, а вечером кутили актеры.

Ресторан был на первом этаже, огромные окна летом открывались почти наполовину, и проходящий видел, как народный артист Грибов подцеплял на вилку маринованный грибок, а народный артист Олег Ефремов пил водку до дна.

Прохожие заглядывали в окна и приветствовали актеров, а потом, после просмотра «Трех тополей на Плющихе», рассказывали домашним, что стакан водки у Ефремова был полон и он был не первый.

Так где нам нужен народный артист Ефремов – в фильме про тополя или в ресторане, где граненый стакан водки?

– Я больше мороженого не хочу, – сказала Катя. – Хочешь доесть?

Послушно взяв из рук дочери хрустящий рожок, я окунулся в глубины вкусовых ощущений фаст-фуда, параллельно изучая спину памятника Окуджавы.

В принципе мне его спины для реконструкции образа вполне достаточно.

В этом смысле я всегда даже боюсь конкретики.

Когда я стал слушать песни Высоцкого, то до того, как увидел его в театре на Таганке, я конструировал его для себя по песням. Получался алкоголик с орлиным взором, с рюкзаком за плечами и автоматом калашникова в руках.

А потом, в студенческие годы, когда учился на режиссерском, пробрался на репетицию Таганки и увидел его живьем.

Передо мной сидел спокойный дяденька в сером свитере…

Нет, своего кумира лучше не видеть живьем.

Лучше взять его книгу или включить запись – кумир всегда там!

Какое имеет значение, что Пушкин был кудряв и черняв?

А может, это мистификация, как Козьма Прутков или поручик Киже, а на самом деле он был маленький, лысоватый, с животиком, одутловатым лицом.

Может, портреты Пушкина и его друга Жуковского просто перепутали.

А кто сказал, что Гоголь был остронос и страдал депрессией?

Покажите, кто сказал! А вы им верите?

А вдруг он был блондином и у него был нос картошкой; он был весел и любил красное вино; но когда, по неизвестной причине, вернулся из Италии в Москву, то понял – он тут сгинет!

И он сжег второй том «Мертвых душ», потому что осознал – ему и первый том писать было бессмысленно.

Нет в России читателей «Мертвых душ»!

Точно так как нет в России читателей Салтыкова-Щедрина.

Если бы были – мы бы жили иначе!

Предполагаю, что Гоголь тихо выскользнул из комнаты с камином, в котором догорал второй том, и инкогнито уехал в Италию, где до своей естественной кончины работал тем, кем подрабатывал до возвращения в Россию – простым экскурсоводом.

Под именем синьора Никколо он водил туристов по развалинам Колизея, который в те времена был засыпан мусором до половины. Он приказывал туристам лечь на спину в центре арены и говорил излюбленное: «Смотрите, сейчас вы видите небо точно таким, как его видели гладиаторы!»