Так и не получив разрешения приблизиться, мы смотрели издали, как они вытряхивают из рюкзаков плоские консервные банки – прямо в таз с кипятком, выплёскивающимся и шипящим, и как вьются на поверхности бурлящей воды отклеившиеся разноцветные этикетки. Как они снимают с себя куртки, брюки, шапки, перчатки – и бросают всё, даже опустевшие рюкзаки, в костёр, который вначале захлёбывается, неспособный сразу пожрать такую огромную порцию, исторгая возмущённые клубы едкого сырого дыма, а затем всё же медленно принимается за дело. Как потом, полуголые, закопчённые, они стягивают с лиц респираторы. «Ничего не забыли?» – спрашивает Серёжа; на щеках у него видны ярко-красные отметины от ремешков. «Вроде всё», – говорит Лёня, подумав, и с размаху, с наслаждением швыряет свой респиратор в огонь.

– Мы не взяли ничего, что нельзя прокипятить, – объяснил Серёжа с полным ртом – потом, после, в старом доме, куда мы все вернулись, потому что именно там находился наш единственный стол и там же оставалась вся наша еда, если, конечно, не считать консервных банок, остывающих снаружи, к которым никто из нас пока не нашел в себе силы притронуться. – Крупы, макароны, сахар – там все было вскрытое, нельзя было брать.

Они сидели с Лёней друг напротив друга и жадно, обжигаясь, глотали дымящуюся варёную рыбу, почти не жуя, – всклокоченные, с мокрыми волосами, с почерневшими от усталости лицами.

– Как же вы, – жалобно сказала Марина и протянула руку к Лёниной щеке, и не коснулась её, – что же вы, столько еды с собой, и голодные?

– Некогда было кипятить, – отмахнулся Лёня, криво улыбаясь. – Я хотел банку в костёр бросить – Серёга не дал. Жадный у тебя мужик, Анька.

– Потому что надо наверняка, – хмуро сказал Серёжа, перестал жевать и отложил вилку; по тому, как быстро погасла Лёнина улыбка, стало ясно, что спор этот происходит не впервые.

– Ну хватит, – начал Лёня раздражённо, – месяц на морозе, а то и два, да что там осталось.

– А ты вирусолог, да? – перебил его Серёжа, шумно отодвигая стол, – ты всё знаешь? Надо наверняка!

– «Наверняка»! – прорычал Лёня. – Наверняка – это тут сидеть и носа не высовывать. Вот это наверняка. А сутки разгуливать с этим презервативом на морде – это что? Может, мы рано их сожгли? Может, ещё недельку надо было – ну, чтоб точно наверняка?

– Может, и рано! – яростно сказал Серёжа и поднялся на ноги. – Может, нам вообще не надо было возвращаться!

– Так, – сказал папа и положил на стол между ними большую желтоватую ладонь, – стоп. Ну-ка, рассказывайте, в чём дело.

Серёжа снова сел и, с отвращением оглядев недоеденную рыбу, отодвинул тарелку; и пока он говорил, Лёня молча кромсал вилкой свой остывающий ужин, превращая его в серую неаппетитную кашу, но ни разу при этом уже не поднял вилку ко рту.

В первый день они базу не нашли. Да, у них была подробная карта и компас, и, если верить тому и другому, им следовало просто идти на северо-восток по старой грунтовой дороге, огибающей вытянутое, узкое озеро Лубоярви вдоль верхней его кромки, – именно там, с другого конца озера, к берегу жался бледный кружок с надписью «Лубосалма». Хотя маленькая эта деревня вот уже тридцать с лишним лет оставалась необитаемой и служила теперь не более чем временным пристанищем для сезонных столичных рыбаков и охотников, двухкилометровая карта по-прежнему безразлично фиксировала место, где находились и она, и десятки других давно опустевших крошечных финских поселений. Грунтовка, ведущая к границе, проходила в том самом месте, где почти полгода назад мы наткнулись на пустую пограничную «шишигу», не заметить эту дорогу и заблудиться было невозможно, это была широкая ровная полоса, проложенная между деревьев, но по ней уже много месяцев не ездил никто, и теперь её покрывал толстый слой нехоженого снега. А лыж у них не было.

Большую часть пути снега было по колено, но попадались и перемёты, где дорога неожиданно уходила из-под ног – ныряла вниз, и открытые, не защищенные деревьями участки, вырубки, как назвал их Серёжа, и вот там они иногда проваливались по пояс. Это было тяжелее, чем брести по воде – преодолевая сопротивление, выдёргивая ноги; липкая холодная масса набивалась и в ботинки, несмотря на крепкую шнуровку, и даже в рукава, и, главное, было совершенно непонятно, сколько мы уже прошли, сказал Серёжа, там же всё одинаковое – лес и лес. Первый четкий ориентир, по которому они сумели сверить расстояние – мост через речку, соединявшую два маленьких озера, – встретился им только через три с половиной часа. Это означало, что они прошли километра четыре, не больше. Было уже далеко за полдень.

Никакого страха они не чувствовали – четверо нестарых, здоровых мужиков с полупустыми рюкзаками, и всю первую треть пути они ещё весело перекрикивались и травили байки, подшучивая друг над другом; потом, после моста, когда стало ясно, что до темноты им точно не успеть, разговоры сделались реже, шутки прекратились; к пяти часам, когда солнце укатилось за деревья и, хотя было ещё светло, сразу же резко похолодало, они перестали разговаривать совсем. А ещё через час начался снегопад – вот тогда они поняли, что пора устраиваться на ночлег.

Срубили кривенькую суховатую сосну, расшвыряли ногами снег и развели костёр, в тусклом свете которого прямо посреди дороги поставили маленькую Серёжину трехместную палатку, в которой с превеликим трудом разместились вчетвером, затянувшись в спальные мешки, не снимая громоздких зимних своих курток, и всю ночь сквозь тонкие синтетические стенки слушали тревожный треск распрямляющихся веток и глухое уханье липких снежных лавин, сползавших с высоченных обступивших дорогу ёлок.

Утром, оглядевшись, они не увидели даже собственных следов. Завтракать не стали – термос с бульоном опустел ещё накануне, а возня с костром отняла бы слишком много времени. Им казалось, что они совсем близко, – вот-вот должна была показаться развилка, где грунтовка расщеплялась надвое, – если верить карте, от неё до Лубосалмы оставалось около пяти километров; только первое же ответвление, принятое ими за развилку, оказалось не более чем не отмеченным на карте отворотом, который спустя километр привёл их к лысой, утыканной крошечными метровыми сосенками вырубке, где дорога бесповоротно закончилась, и ошибка эта – увы, не последняя в этот несчастливый день – отняла у них не меньше часа. Таких отворотов им встретилось еще четыре, и каждый из них приходилось пройти до конца – снег валил густо, беспросветно, и как будто этого было недостаточно, никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что именно им следует искать, как выглядит сама эта чёртова Лубосалма, сколько там домов, видны ли они с дороги или спрятаны за деревьями.

Они нашли её чудом. Поворот на Лубосалму с основной дороги почти не отличался от предыдущих, ведущих в никуда; этот кусок пути выглядел так же узко и безнадёжно, но никак не хотел заканчиваться – они шли уже два с лишним часа, а вырубка всё не показывалась. Это внушало надежду, что на сей раз они не ошиблись, потому что рубить лес на таком расстоянии от единственно доступной в этих местах магистрали, какой бы убогой и едва проходимой она ни была, никому не пришло бы в голову. Замёрзшие, обессилевшие и голодные, едва передвигающие ноги, они добрались до цели только к вечеру второго дня – опоздай они хотя бы на час, непрозрачные мутные сумерки скрыли бы от них и четыре лепившихся к берегу темных дома с частоколами торчащих вдоль крыш зловеще изогнутых сосулек, похожих на зубы какого-то глубоководного чудовища, и горстку невзрачных хозяйственных построек, явно переделанных из старых каркасов, оставшихся от старой деревни.