Он легко взобрался на мостки и, нагнувшись, подхватил меня и выдернул вверх, как ребёнка. «Подожди, – сказала я; края мостков, на которых мы теперь стояли, не было видно из окна, – подожди, постой немножко, – и обхватила его руками; он был так весел, он буквально вибрировал от радости, я сто лет не видела у него этой улыбки, – подожди, – повторила я, – подожди». «Ну что, – он нетерпеливо, едва заметно дёрнул плечом, высвобождаясь, – ну что ты, потом, Анька, потом, пошли скорей».

* * *

Лёня принял Серёжино предложение безоговорочно и с восторгом – в точности так же, как вечность назад он мгновенно и с радостью согласился бросить свою осквернённую кирпичную крепость и рвануть из нашей тихой деревни чёрт знает куда по заметённым снегом, опасным дорогам – не задавая вопросов, по-детски доверившись чужой воле. Он всего-то и спросил только – далеко? «Да нет, километров пятнадцать, за день дойдём, там заночуем, назавтра – обратно», – ответил Серёжа, и этого оказалось достаточно для того, чтобы сделать Лёню немедленно горячим Серёжиным союзником. «Конечно, пошли, – сказал он, широко улыбаясь, – прошвырнёмся, не кончим, так согреемся, эх, твою мать, Серёга, что ж тебе раньше это в голову не пришло, я думал, тут на сто километров ни хрена нет».

На самом же деле, у нас просто не было другого выхода. Это ясно было мне, это ясно было всем остальным – даже папе, который, насупившись, долго разглядывал карту, озабоченно чесал бороду, а потом задал Серёже два десятка вопросов, ненамного отличавшихся от тех, что пришли мне в голову, пока мы переходили озеро. «Да ладно, пап, – отвечал Серёжа терпеливо, – что такое пятнадцать километров, даже без лыж – реально за день пройти, а не успеем – так палатка же есть. Их двое, нас двое – поместимся, ничего. А лёд ещё с неделю точно простоит – мы успеем, пап. А вы пока с Мишкой стропила закончите, положите рубероид – у вас своих дел полно».

У нас действительно не было другого выхода, и потому весь оставшийся день мы провели в сборах – палатка, спальные мешки, ружья, Серёжины охотничьи ножи, термос с мутным рыбным бульоном, и в разговорах – глупых, полных надежды фантазиях о том, сколько прекрасных и нужных вещей может найтись в этой неизвестной Лубосалме, о существовании которой никто из нас ещё вчера не имел ни малейшего понятия. Мы, обречённые вяло сидеть на месте и дожидаться их возвращения, больше не спорили с ними и не возражали – разве что ночью, лёжа без сна под горячей Серёжиной рукой, я услышала вдруг тонкие Маринины всхлипывания, «не ходи, Лёнечка, не ходи, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не ходи, не оставляй меня», – повторяла она еле слышно, и он что-то отвечал ей, монотонно, успокаивающе, только я так и не сумела разобрать его слов потому что сонный ровный стук Серёжиного сердца под моей лопаткой заглушил внезапно все остальные звуки. Не ходи, подумала я громко, почти вслух. Не ходи. Серёжа глубоко вздохнул во сне и убрал руку.

Поднявшиеся затемно Лёня и Серёжа плотно упаковались в походное своё снаряжение и прямо с рассветом ушли, переполненные нетерпением и энтузиазмом. Как только за ними закрылась дверь, Марина сложила пальцы щепотью и перекрестила непричастное дощатое дверное полотно, мелко, три раза. «Господи, – забормотала она торопливо, захлёбываясь, – господи, если ты есть. Пожалуйста. Пусть он вернётся. Чёрт с ней, с едой, пусть он вернётся, пусть он просто вернётся, ладно?» – и заплакала, некрасиво ссутулившись, свернув вперёд узкие плечи; Ира сказала недовольно: «Маринка, ну хватит, ты как на войну его провожаешь, тут пятнадцать километров всего, тоже мне, кругосветка, это как Ленинский проспект, слышишь? От Юго-Западной до Якиманки». «Не знаю я никакой Якиманки, – сказала Марина, не отворачиваясь от двери. – При чём здесь Якиманка?» «Ну хорошо, – устало ответила Ира, – какая у вас там в Ростове самая длинная улица?» Лицо у нее было бледное и измученное, и это значило, что и она тоже этой ночью совсем не спала.

Мы должны были их отпустить. Мы правильно сделали, что отпустили их, – но тревога, придавившая нас еще ночью, накануне их ухода, с каждым часом ожидания делалась всё сильнее, несмотря на то, что бессмысленно было рассчитывать на их сегодняшнее возвращение, – «пятнадцать километров в одну сторону, девочки, это на целый день, – сказал папа спокойно, – ничего, там переночуют, волноваться можно начинать завтра вечером, не раньше. Успеете еще. Глупо торчать у окна, давайте-ка, давайте быстро, сети надо проверить, детей накормить. Мишка, пошли, крыша ждёт – прибьём рубероид, а после окнами займемся». Список монотонных ежедневных забот – рыба, сети, растопка печи – иссяк слишком быстро, чтобы надолго занять нас и отвлечь, так что уже к полудню мы снова застыли, парализованные и пассивные, как сонные осенние мухи, и папа, забежавший ненадолго за очередной порцией кипятка, опять принялся тормошить нас – «чего сидим, – сказал он сердито, – переезжать скоро, вещи не собраны, посуду – поделить, одеяла, одежду. Ира, Аня, у вас тут дел на неделю, мы достроим раньше, чем вы соберетесь».

День был солнечный, ярко-синий, не морозный, и сквозь тонкие дощатые стены снаружи в дом врывались звуки – бодрое звяканье молотков по стропилам, звонкий хруст лопающегося озёрного льда; сидя на жёстком полу, мы разбирали свитера, шерстяные теплые носки и полотенца и действительно на несколько часов забыли о том, что ждём и боимся, поглощённые нехитрыми выяснениями – чьи это перчатки и не видел ли кто-нибудь толстый коричневый Лёнин свитер с горлом, был же, я точно помню, вот здесь лежал; мы, возможно, отвлеклись бы совсем, если бы ещё через три часа с того берега не прибежал стеклянный от ветра тревожный Вова, которого ушедшие утром Анчутка с Лёхой почему-то с собой не взяли, – для того ли, чтобы защитить противоположный берег от наших любопытных глаз, а может быть, просто для того, чтобы поддерживать тепло. Он поскрёбся в нашу дверь и немного посидел внутри, жалуясь, что на той стороне, у самого спуска, этим утром образовалась огромная мокнущая проталина, которую ему пришлось обходить большим кругом; и чёртово солнце шпарит так, что к концу недели, конечно, озеро перейти уже будет нельзя; «не могу я там один, – признался он под конец, – можно я у вас посижу, я вот чаю принес, хотите?» Еще через час, снова заражённые его беспокойством и неуверенностью, мы выгнали его на улицу. «Володя, – заявила Ира, – чем сидеть просто так, может быть, поможете там – они крышу накрывают, вы бы очень им пригодились». Он вскочил, расплескивая недопитый чай, и с готовностью принялся натягивать куртку; спустя несколько минут снаружи послышался его ломкий срывающийся голос. «Неплохой вроде мальчик, – сказала Ира неприязненно, – но вот убила бы на месте, чертов нытик».

Перед самым закатом – мы как раз возвращались с озера с неполным ведром мокро плюхающей плотвы – небо затянулось и поблёкло; повалил тяжёлый весенний снег, липкой сплошной стеной занавесивший горизонт, и сразу всё исчезло: берег с двумя осиротевшими избами, чёрные лохматые ёлки, разбегающиеся вправо и влево от острова изрезанные трещинами озёрные рукава, – и хотя солнце сейчас было главным нашим противником, стремительно сокращавшим недолгий срок, оставшийся до поджидавшей нас безусловной, настоящей робинзонады, его неожиданное исчезновение захлестнуло нас новой волной паники. Снегопадов не было уже почти месяц, и мы отвыкли от оглушительной тишины и темноты, бывших им неизменными спутниками, – настолько, что в течение первых бесконечных мгновений не могли даже сообразить, в какую сторону возвращаться: только что остров был вот он, совсем рядом, в нескольких сотнях метров, и вдруг пропал, скрылся, утонул, и даже торопливый, приглушенный снежной завесой стук молотков, забивающих в стропила кровельные гвозди, раздавался теперь, казалось, сразу со всех сторон, не подсказывая направление, а только запутывая нас.