— Какая красота, как мне нравится… Ой, от меня, наверное, пахнет, конфетами. Извини, милый. Налей мне шампанского, оно должно быть где-то здесь.

— Но… — я беспомощно смотрю на сверкающее ожерелье, — это не то.

— Что? — озираясь, спрашивает Эвелин. — Здесь есть стаканы? Что не то, милый?

— Это не то, — монотонно отвечаю я.

— Милый, — улыбается она. — У тебя есть еще что-то для меня?

— Нет, я имею в виду…

— Ну же, чертенок, — она шаловливо ощупывает карман моего пальто. — Что это?

— Что что это? — холодно, с раздражением спрашиваю я.

— Ты хочешь подарить мне что-то еще. Я сейчас угадаю. Кольцо, такое же, как ожерелье? — гадает она. — Браслет? Брошь? Вот оно что! — Она хлопает в ладоши. — Брошь к ожерелью!

Пока я пытаюсь оттолкнуть ее, завернув одну ее руку ей за спину, другая ее рука шарит за моей спиной и выхватывает что-то из моего кармана: это — еще одно печенье с предсказанием, которое я подобрал у мертвого китайчонка. Она озадаченно смотрит на меня и говорит:

— Патрик, ты такой… романтичный, — а потом, рассмотрев печенье, уже с меньшим энтузиазмом добавляет: — Такой… оригинальный.

Я тоже смотрю на это печенье. Оно все в крови, я пожимаю плечами и как можно беззаботнее отвечаю:

— Ну, ты знаешь меня.

— Но в чем это оно? — она подносит кусочек поближе к глазам — что это за… красный налет?

— Это… — я тоже рассматриваю печенье, как будто эти пятна и меня заинтересовали, потом делаю гримасу: — Это кисло-сладкий соус.

Она с воодушевлением разламывает печенье и недоуменно читает предсказание.

— Что там? — вздыхаю я, пытаясь настроить радио, потом ищу взглядом портфель Оуэна, соображаю, где же может быть шампанское, как вдруг вижу безнадежно пустую коробку из-под шампанского Tiffany на полу, и резко падаю духом.

— Тут написано… — она замолкает, потом, прищурившись, перечитывает записку, — …тут написано: «Свежеобжаренная фуа гра в „Le Cirque“ превосходна, а вот крабовый салат — так себе».

— Это мило, — бормочу я, продолжая искать фужеры для шампанского, кассеты, хоть что-нибудь.

— Здесь действительно так написано, Патрик, — она передает мне записку, на ее лице проскальзывает легкая улыбка, которую можно различить даже в темноте. — Что бы это значило? — робко спрашивает она.

Я читаю записку, смотрю на Эвелин, потом снова на записку, потом в тонированное окно, в свете фонарей кружатся снежинки, люди на улицах ждут автобусов, по тротуарам бесцельно ковыляют нищие. Вслух я говорю:

— Все могло быть гораздо хуже. Гораздо.

— Милый, — она обнимает меня, гладит меня по голове, — обед в «Le Cirque»? Ты — самый лучший. Ты не Гринч. Беру свои слова обратно. Четверг? Четверг тебя устраивает? Ой, нет, я не могу в четверг. у меня травяные обертывания. А как насчет пятницы? И мы действительно хотим в «Le Cirque»? Может быть…

Я отталкиваю Эвелин и стучу в разделительную перегородку, колочу по ней костяшками пальцев до тех пор, пока водитель не опускает ее.

— Сид, то есть Ерл, как там тебя, в «Чернобыль» — не сюда.

— Нет, мы правильно едем, мистер Бэйтмен.

— Эй!

— Я имею в виду, мистер Холберстам. Авеню С, верно? — он вежливо кашляет.

— Может быть, — говорю я, вглядываясь в окно. — Я не понимаю, где мы.

— Авеню С? — Эвелин поднимает взгляд от ожерелья, которое Оуэн купил для Мередит. — Что за Авеню С? С как в… Cartier, да?

— Там клево, — заверяю я ее. — Там очень клево.

— Ты там был? — спрашивает она.

— Тысячу раз, — бормочу я.

— «Чернобыль»? Нет, только не «Чернобыль», — ноет она. — Милый, сегодня же Рождество!

— Ну и что, черт возьми? — спрашиваю я.

— Водитель, а водитель, — Эвелин тянется вперед, балансируя на моих коленях. — Водитель, мы едем в «Rainbow Room». Водитель, в «Rainbow Room», пожалуйста.

Я усаживаю ее на место.

— Не обращай на нее внимания. «Чернобыль». И как можно скорее.

Я нажимаю на кнопку и перегородка поднимается.

— Ну Патрик! Сегодня же Рождество!

— Ты повторяешь это, как будто это что-то значит, — говорю я, не сводя с нее глаз.

— Но сегодня Рождество, — опять ноет она.

— Не выношу «Rainbow Room», — твердо говорю я.

— Но почему, Патрик? Там самый лучший вальдорфсский салат. Тебе понравился мой салат? Тебе понравился мой вальдорфсский салат, милый?

— О боже, — шепчу я, закрывая лицо обеими руками.

— Только честно. Понравился? — спрашивает она. — Это единственное, что меня волнует и еще фарш из каштанов… — она замолкает. — Потому что фарш был… густой, понимаешь…

— Я не хочу ехать в «Rainbow Room», — перебиваю я ее, все еще закрывая лицо руками, — потому что там я не смогу купить наркотиков.

— Вот как, — она неодобрительно смотрит на меня. — Так, так, так. Наркотики, Патрик? О каких это наркотиках идет речь?

— Речь идет о наркотиках, Эвелин. О кокаине. О наркотиках. Я хочу сегодня кокаину. Поняла? — я выпрямляюсь и в упор смотрю на нее.

— Патрик, — говорит она, качая головой так, словно утратила в меня веру.

— Я вижу, что ты смущена, — напираю я.

— Я просто не хочу иметь с этим ничего общего, — говорит она.

— А ты и не будешь иметь с этим ничего общего, — отвечаю я. — Тебе, может, ничего и не предложат.

— Я просто не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне именно этот праздник.

— Представь, что кокаин — это иней. Рождественский иней. Дорогой рождественский иней, — говорю я.

— Ну, — произносит она, просветлев. — Ведь это так захватывающе — опуститься на дно, да?

— Ничего себе «дно» — тридцать долларов за вход с каждого, Эвелин. — Потом я с недоверием спрашиваю. — А почему Дональд Трамп не был приглашен на твою вечеринку?

— Опять Дональд Трамп, — стонет Эвелин. — О боже. Так вот почему ты все время ерничал? Это наваждение должно прекратиться! — почти кричит она. — Вот почему ты вел себя как полный кретин!

— Это из-за вальдорфсского салата, Эвелин, — говорю я, стиснув зубы. — Это из-за вальдорфсского салата я вел себя как полный кретин.

— О господи. Не может быть, — в отчаянии она закидывает назад голову. — Я так и знала. Так и знала.

— Но ведь ты даже его не готовила! — ору я. — Ты его купила, его привезли!

— О боже, — причитает она, — поверить не могу.