(Из записок молодого человека)

Наконец я возвратился из моей двухнедельной отлучки. Нашиуже три дня как были в Рулетенбурге. Я думал, что они и бог знает как ждутменя, однако ж ошибся. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил сомной свысока и отослал меня к сестре. Было ясно, что они где-нибудь перехватилиденег. Мне показалось даже, что генералу несколько совестно глядеть на меня.Марья Филипповна была в чрезвычайных хлопотах и поговорила со мною слегка;деньги, однако ж, приняла, сосчитала и выслушала весь мой рапорт. К обеду ждалиМезенцова, французика и еще какого-то англичанина: как водится, деньги есть,так тотчас и званый обед, по-московски. Полина Александровна, увидев меня,спросила, что я так долго? и, не дождавшись ответа, ушла куда-то. Разумеется,она сделала это нарочно. Нам, однако ж, надо объясниться. Много накопилось.

Мне отвели маленькую комнатку, в четвертом этаже отеля.Здесь известно, что я принадлежу к свите генерала. По всему видно, что ониуспели-таки дать себя знать. Генерала считают здесь все богатейшим русскимвельможей. Еще до обеда он успел, между другими поручениями, дать мне дватысячефранковых билета разменять. Я разменял их в конторе отеля. Теперь на насбудут смотреть, как на миллионеров, по крайней мере целую неделю. Я хотел быловзять Мишу и Надю и пойти с ними гулять, но с лестницы меня позвали к генералу;ему заблагорассудилось осведомиться, куда я их поведу. Этот человек решительноне может смотреть мне прямо в глаза; он бы и очень хотел, но я каждый разотвечаю ему таким пристальным, то есть непочтительным взглядом, что он какбудто конфузится. В весьма напыщенной речи, насаживая одну фразу на другую инаконец совсем запутавшись, он дал мне понять, чтоб я гулял с детьмигде-нибудь, подальше от воксала, в парке. Наконец он рассердился совсем и крутоприбавил:

— А то вы, пожалуй, их в воксал, на рулетку, поведете. Выменя извините, — прибавил он, — но я знаю, вы еще довольно легкомысленны испособны, пожалуй, играть. Во всяком случае, хоть я и не ментор ваш, да и ролитакой на себя брать не желаю, но по крайней мере имею право пожелать, чтобы вы,так сказать, меня-то не окомпрометировали…

— Да ведь у меня и денег нет, — отвечал я спокойно; — чтобыпроиграться, нужно их иметь.

— Вы их немедленно получите, — ответил генерал, покрасневнемного, порылся у себя в бюро, справился в книжке, и оказалось, что за ниммоих денег около ста двадцати рублей.

— Как же мы сосчитаемся, — заговорил он, — надо переводитьна талеры. Да вот возьмите сто талеров, круглым счетом, — остальное, конечно,не пропадет.

Я молча взял деньги.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь моими словами, вы такобидчивы… Если я вам заметил, то я, так сказать, вас предостерег и уж, конечно,имею на то некоторое право…

Возвращаясь пред обедом с детьми домой, я встретил целуюкавалькаду. Наши ездили осматривать какие-то развалины. Две превосходныеколяски, великолепные лошади. Mademoiselle Blanche в одной коляске с МарьейФилипповной и Полиной; французик, англичанин и наш генерал верхами. Прохожиеостанавливались и смотрели; эффект был произведен; только генералунесдобровать. Я рассчитал, что с четырьмя тысячами франков, которые я привез,да прибавив сюда то, что они, очевидно, успели перехватить, у них теперь естьсемь или восемь тысяч франков; этого слишком мало для m-lle Blanche.

M-lle Blanche стоит тоже в нашем отеле, вместе с матерью;где-то тут же и наш французик. Лакеи называют-его «m-r le comte[1]», мать m-lleBlanche называется «m-me la comtesse[2]»; что ж, может быть, и в самом деле ониcomte et comtesse.

Я так и знал, что m-r le comte меня не узнает, когда мысоединимся за обедом. Генерал, конечно, и не подумал бы нас знакомить или хотьменя ему отрекомендовать; а m-r le comte сам бывал в России и знает, какневелика птица — то, что они называют outchitel. Он, впрочем, меня очень хорошознает. Но, признаться, я и к обеду-то явился непрошеным; кажется, генералпозабыл распорядиться, а то бы, наверно, послал меня обедать за tabled'hot'ом[3]. Я явился сам, так что генерал посмотрел на меня с неудовольствием.Добрая Марья Филипповна тотчас же указала мне место; но встреча с мистеромАстлеем меня выручила, и я поневоле оказался принадлежащим к их обществу.

Этого странного англичанина я встретил сначала в Пруссии, ввагоне, где мы сидели друг против друга, когда я догонял наших; потом ястолкнулся с ним, въезжая во Францию, наконец — в Швейцарии; в течение этихдвух недель — два раза, и вот теперь я вдруг встретил его уже в Рулетенбурге. Яникогда в жизни не встречал человека более застенчивого; он застенчив доглупости и сам, конечно, знает об этом, потому что он вовсе не глуп. Впрочем,он очень милый и тихий. Я заставил его разговориться при первой встрече вПруссии. Он объявил мне, что был нынешним летом на Норд-Капе и что весьмахотелось ему быть на Нижегородской ярмарке. Не знаю, как он познакомился сгенералом; мне кажется, что он беспредельно влюблен в Полину. Когда она вошла,он вспыхнул, как зарево. Он был очень рад, что за столом я сел с ним рядом, и,кажется, уже считает меня своим закадычным другом.

За столом французик тонировал[4] необыкновенно; он со всеминебрежен и важен. А в Москве, я помню, пускал мыльные пузыри. Он ужасно многоговорил о финансах и о русской политике. Генерал иногда осмеливалсяпротиворечить, но скромно, единственно настолько, чтобы не уронить окончательносвоей важности.

Я был в странном настроении духа; разумеется, я еще дополовины обеда успел задать себе мой обыкновенный и всегдашний вопрос: зачем яваландаюсь с этим генералом и давным-давно не отхожу от них? Изредка явзглядывал на Полину Александровну; она совершенно не примечала меня. Кончилосьтем, что я разозлился и решился грубить.

Началось тем, что я вдруг, ни с того ни с сего, громко и безспросу ввязался в чужой разговор. Мне, главное, хотелось поругаться сфранцузиком. Я оборотился к генералу и вдруг совершенно громко и отчетливо, и,кажется, перебив его, заметил, что нынешним летом русским почти совсем нельзяобедать в отелях за табльдотами. Генерал устремил на меня удивленный взгляд.

— Если вы человек себя уважающий, — пустился я далее, — тонепременно напроситесь на ругательства и должны выносить чрезвычайные щелчки. ВПариже и на Рейне, даже в Швейцарии, за табльдотами так много полячишек и имсочувствующих французиков, что нет возможности вымолвить сло'ва, если вы толькорусский.