– О чем я знал? – воззрился на него Смугляк Гардинер.

– О нашем дне отдыха. Япошки нам его не дадут, вот мы себе сами и устраиваем.

Смугляк оглянулся на дорогу.

– Утром нас пересчитали, а япошки не пересчитывают еще раз до самого вечернего построения после того, как мы вернемся в лагерь, – продолжал Петух Макнис. – Там, на той Дороге, они никогда не ведут учет и ничего не замечают. Мы прячемся и отдыхаем, а после просто возвращаемся в общий ряд, когда все идут обратно в лагерь. Встал в общий строй, тебя посчитали – и сам Тодзе[64]тебе дядя.

– Нельзя рассчитывать, что вам удастся спрятаться за спины других, – сказал Смугляк Гардинер. – Так не бывает.

– Мы сделали так на прошлой неделе – ни один узкоглазый гад даже не пикнул. И сегодня мы по новой так делаем.

– Но ведь сегодня, мужики, вы в моей бригаде, – напомнил Смугляк.

– И что? – бросил Петух Макнис.

– А то, разве это честно по отношению к другим мужикам?

Кес рассказал, что в полумиле они отыскали нависшую скалу – прятаться от дождя. Никто их там не услышит и не увидит, а у них с собой добрая колода карт, одного только бубнового валета не хватает. Как он насчет «пяти сотен»?

– Они вам розгами шкуру спустят, – сказал Смугляк Гардинер.

– Откуда им дознаться? – пожал плечами Петух Макнис.

– Вызнают и вас запорют.

– А ты нас прикроешь, – сказал Петух. – Ты ж сегодня старшой в бригаде. Микки в прошлый раз так делал. Ничего не сказал. Раскидал немного по-другому, так, чтоб на каждом рабочем месте были люди. Всего-то на каждую бригаду на одного меньше приходится.

Кес заметил, что отсутствие бубнового валета делает «пять сотен» куда интересней. И…

– Не в том дело, – перебил Петух Макнис. – Вовсе. Тут отказ сотрудничать с япошками в их военных усилиях. Где-нибудь, когда-никогда, а заявить свое «фэ» мы обязаны – и это тот самый случай.

Смугляк Гардинер задумался, но ненадолго.

– Я не выношу «пять сотен», – выговорил Смугляк.

Кес сказал, что если по-честному, то больше и заняться-то нечем. «Пять сотен» или спать. Можно бы пасьянс, но кто в нем когда хоть какой-то прок видел?

– Зашибись, – выговорил Смугляк, для которого слово «спать» прозвучало упоительно и у которого опять начала раскалываться голова. – У меня сил нет, чтобы спорить. Но это приказ. Против вашего сачкования я не возражаю, зато крепко возражаю, если из-за него пострадают другие.

– Никто не пострадает, – сказал Петух Макнис.

– Вы пострадаете, – резко бросил Смугляк, – если меня не послушаетесь. Пошли.

Однако когда он подобрал веревку, смотал ее и опять забросил на плечо, когда возобновил свой нелегкий путь к железнодорожной просеке, за ним пошел один только Галлиполи фон Кесслер.

– Гардинер слишком слабый старшой, чтоб хоть что-то сказать, – обратился Петух Макнис к остальным, и они, повернувшись, пошли прочь от дороги в джунгли. – Он не тот вождь, какими былые вожди были.

Полковник Кота был ничуть не удивлен, что его опасения оправдались. Тайцы в массе никак не заслуживали доверия, а уж по одиночке оказались поразительными воришками. За четыре ночных часа, прошедшие с того времени, как он со своим водителем оставил японский грузовик посреди джунглей, и до того, как прибыла бригада военнопленных, чтобы оттолкать машину в лагерь, какие-то тайские бандиты украли несколько патрубков, отчего поставить грузовик на ход стало невозможно. Пришлось полковнику оставаться в лагере, пока охранник (которого ждали до сумерек) не вернулся из ближайшего лагеря по соседству с новыми патрубками.

Задержавшись на целый день, полковник Кота решил проинспектировать ход работ на железнодорожной трассе. Взяв в провожатые Варана, он направлялся к той Дороге, когда на пути японцев возникли два заключенных, один сидел, а другой лежал в грязи. Сидевший сразу же встал, зато тот, что вытянулся поперек дороги, не шевельнулся. Казалось, он ничего не замечает. Японцы подумали было, что он мертв, но когда Варан ногой перевернул тело, они убедились, что ошиблись, и заорали на лежащего. Когда крик не подействовал, Варан хорошенько пнул его ногой, но лежащий человек лишь издал стон. Стало понятно, что ему уже нипочем ни угрозы, ни побои.

Полковник Кота ощутил в этом безнадежность. Как построить железную дорогу, думал он, когда они даже до рабочего места дойти не могут? И тут ему на глаза попалась шея Смугляка Гардинера.

Полковник Кота приказал Варану силком поставить Смугляка на колени со склоненной головой. И внимательнее осмотрел шею австралийского заключенного. Шея – кожа да кости, в складках кожи – мерзостная грязь.

Да, подумал полковник Кота. Плоть измаранная, серая, как грязь, на которую мочишься. Да-да, думал полковник Кота. Что-то в ее странных, как у рептилии, морщинах и темных узорах будоражило в нем память, жаждущую повторения. Да! Да! Полковник Кота знал, что способен на нечто безумное, бесчеловечное, что пунктиром кровавых обрубков пролегло через всю Азию. И чем больше он убивал так обыденно, так радостно, тем яснее понимал, что его собственную жизнь обрубит смерть, не подвластная ему самому. Обладать властью над чужими смертями: когда, где, мастерство, обеспечивающее чисто срезанный обрубок, – это было возможно. И каким-то странным образом подобное предание смерти воспринималось как удержание под своей властью остатка собственной жизни (сколько бы ему ни осталось).

Во всяком случае, рассуждал теперь полковник Кота, было бы попросту напрасной тратой драгоценных сил другого заключенного нести больного обратно в лагерь, а в лагере драгоценная пища напрасно бы тратилась на него, когда он все равно, вероятно, скоро умрет.

Вынув из ножен меч, он жестом приказал Варану подать ему флягу с водой. Полковник Кота заметил, как дрожат у него руки, что было странно. Он не испытывал ни страха, ни укоров совести.

Лишь луна да я

На мосту нашей встречи,

Одинокие, все мерзнем и мерзнем[65].

Полковник Кота дважды произнес хайку Кикуша-ни. Однако необходимо было унять трясущиеся руки. Он отвинтил крышку фляжки, дрожавшей на весу у него перед глазами, и полил водой меч. Следил, как капельки воды сливаются воедино на блестящей поверхности клинка, мокрыми гибкими змейками скатываясь с него. Красота этого завораживала его.