и ублажения богов, а муж её поклялся разнести молву по всей деревне и далее – в Монастырь приняли противоречащую правилам и обязательствам.

– Урок первый, – говорю я. – За ошибки твои отвечать будут, в первую очередь, родные тебе люди, затем – ты сама.

Потому я отправляю в родную Аделфе деревню конвой: с поручением найти изменника, посягнувшего на честь послушницы Монастыря. Девочка в который раз бросается ко мне и интересуется судьбой мужа.

Прижигаю:

– Мужа! Как ты смешна. Помнится, ты избрала Монастырь и истинную веру в Богов.

– Так и есть, Матерь! – восклицает Аделфа.

– А муж твой – предатель, раз посягнул на послушницу, раз посягнул на принадлежащее богам.

– Но мы не знали…

– Урок второй, – роняю я. – Прежде действий должна идти мысль. Иначе ответ будет потребован со всех упомянутых лиц.

Конвой загружается, и водитель ступает ко мне с расспросами о деле. Отдаю поручение найти и убрать неверующего изменника. Аделфа плачет, причитая, что муж её верующий и ни за что бы на измену не пошёл.

– Он делил постель с послушницей Монастыря, а все послушницы принадлежат Богам и служат вере небесному пантеону. Верно?

– Верно! – горько соглашается девочка и падает на подушки, орошая их и кабинет всхлипами.

Девочка только явилась и сколько с ней уже бед… Привожу несчастную в чувства очередной пощёчиной.

– Что мне с тобой делать? – ругаюсь я. – Боги прознают, что Хозяйка Монастыря нечестна с ними, хотя это не так. Вот твой подарок для Матери, да? Поруганная честь?! Следовало избавиться от тебя! – грожу следом. – Ты нарушила условия подписанного тобой договора, ты заслужила наказания!

И Аделфа уверяет, что впредь будет самой лучшей из послушниц: она желает ею быть и не подведёт; просит простить и заступиться пред богами – те послушают, ибо уважают Хозяйку Монастыря. А я мысленно отменяю грядущие торги; товар, на который я ставила, прибыл с дефектом. Так себе новость…

– Прочь.

Однако прогоняю её не из Монастыря, а из кабинета. И вдогонку швыряю, чтобы юная не смела с кем-либо из послушниц обсуждать возникшую ситуацию и некоторые её особенности.

– Сплетни – зараза. Подхватил один и знают все. Береги себя.

Я наслаждаюсь последующим одиночеством и выкуриваю очередной садовый букет. В свежих, недавно доставленных письмах, обнаруживаю весточку от Гектора – с пожеланиями хороших дел, лёгкой дрессировки и послушных кошек, приглашения на празднество от Похоти и Страсти и на панихиды Богини Плодородия (а я, право, думала, она переживёт всех нас; уходить с иссохших земель этой старой карге не хотелось) и пустой конверт, подписанный Богом Смерти (он ничего не говорит, лишь напоминает о себе).

К концу недели через Монастырь проедет важное лицо: транспортировкой его занимаются тайно, без лишних глаз; чем не прикрытие – очередная машина близ никогда не скучающего борделя?

На следующей неделе – поставка в Полис: дурь и приправы, приправы и дурь. Избито, но приятно.

Ещё в какой-то из дней явится некий посетитель (не из пантеона, но прикинувшийся одним из его представителей), и потому я должна буду запустить государственных дельцов для устранения опасной личности. Об этом я знала лишь в общих чертах, да и меня особо не волновало кто и за кем явится, кто и кого уберет. Главное – заплатить и постараться сделать всё чисто (без моего участия, разумеется), ибо лишний стресс добавлял монастырским кошкам морщин.

– Матерь, – рокочет тонкий голосок за дверью, – разрешите?

Я велю зайти и взглядом встречаюсь с Аделфой.

– Снова ты?

– Простите за беспокойство, Матерь. Я…хотела вам кое-что сказать.

Вот девочка и сдаёт свои принципы (не сплетничать и не наговаривать), придя со свежими новостями из блудных спален. Иначе для чего? Следует поощрить действия юной, а потому я расслабляюсь – в лице и жестах – и приглашаю сесть подле. Аделфа благодарит и ёжится меж кожаных подушек.

– Внимательно тебя слушаю.

Складываю руки в замок и подпираю им подбородок.

– Чем ты хотела поделиться?

Девочка наспех признается, что интерес в отношении судеб зрелых послушниц оправдан; она не хотела обидеть, хотела узнать об одной из них.

– Продолжай, – опасливо пригибаюсь я и ловлю наивный детский взгляд.

Напрасно. Остановись, Луна.

– Моя сестра была направлена сюда много лет назад. Я и говорить ещё не умела…

Ровно как сейчас.

Однако вместо колкости киваю – и тоже ошибочно; заинтригованная (а мне следовало пресечь лишние речи и выдворить девчонку из кабинета; пришла она – вот уж точно! – не с теми новостями).

– Я не помню ни голоса её, ни лица…лишь только обещание встречи (и то, наверное, выдуманное самой от желания увидеться). Мать, отправляя меня в Монастырь, советовала найти сестру.

– Продолжай.

А голос мой предательски дрожит. К горлу подступают комья рвоты, а в голове поднимается протяжный гул.

– Имя ей Луна, – оканчивает девочка.

Я смотрю на Аделфу – теперь по-иному: заново знакомлюсь и заново препираюсь с чертами лица, выискивая схожести.

– Её ты не найдёшь, – говорю я. Спокойно. – Луна покинула нас много лет назад.

– Что с ней стало? – взволнованно вопрошает девочка.

Бросаю настойчиво и резко:

– Померла.

И потому Аделфа, преодолевая стеснение, уточняет:

– Её унесла болезнь?

– Да. Была такая, пока не перевелась на свете. Любовью звалась.

– Не понимаю, – признаётся девочка.

– И не должна.

Вести дискуссии на старом наречии мне не хотелось, а потому я швыряю наотмашь:

– Она влюбилась, хотя влюбляться не должна была, и со смертью любимого покинула мир живых сама. Всё просто.

– Луна покончила с собой?

– О, брось. Нет.

Это даже прозвучало оскорбительно. В особенности из уст юной нимфы.

– Тогда что…?

Вот же пристала.

– Аделфа, я над ними не стояла и подробностей не знаю, но могу заверить – не торопись кичиться чувствами, ибо они себя изжили, а подумаешь влюбиться – раздумай и живи спокойно. Не утруждай себя. Не нагромождай.

И я встречаюсь с пущенным мной однажды взглядом. Его наблюдал Хозяин Монастыря, когда повествовал свои и мирские истины (про несуществующие чувства, что явились выдумками нового мира), а я их не принимала и – более того – выражала откровенный протест, пускаясь в споры. Теперь – смех! – говорю теми же словами, пытаясь усмирить юный пыл и отгородить от превратностей жизни.

– Оно того стоило, я уверена!

Восклицание Аделфы остается без ответа. Конечно, девочка, стоило, и потому пожизненный траур – худшая из возможностей оплакивать ушедших.

Я мысленно прогоняю наши с ней беседы: рассказы о жизни до Монастыря, повествования о семье, разговоры о предпочтениях и мирских радостях, её огласку возраста и следующее за тем признание, что ни единый Бог не сможет опробовать её первой, ибо она жила с