Нешуточная задача: я ведь намереваюсь изучить все, что можно изучить в связи с жизнью отца, и, насколько такое осуществимо, проникнуть в глубины его личности. А чтобы это сделать, предстоит мне мало того что повторить, только на более солидных основаниях, все расследование, понадобившееся для первых "Размышлений", но еще и заняться кое-чем дополнительно, - скажем, перечитать все книги, которые, насколько мне известно, читал отец, постаравшись при этом выявить возможное их воздействие на его характер, его образ мыслей. Если можно сравнивать бесконечности, эта задача еще необъемнее предшествующей.

Вот написал я сейчас, что "Размышления" в связи со смертью лишь раздел "Размышлений" о жизни, но ведь в каком-то смысле и наоборот, постижение жизни отца лишь необходимая предпосылка для того, чтобы понять его смерть. А вообще-то, должен сказать, оба моих замысла бок о бок идут, потому что цель тут одна: самое-то для меня главное - это определить, какую роль я сыграл в том, что наше с ним понимание друг друга неполным было, и насколько неполным, если разобраться.

Неполное понимание - вот в чем вопрос. Если вам ясно, о чем я толкую (а разъяснять не могу, мы бы в разъяснениях увязли безнадежно и никогда к рассказу не вернулись), тогда пора обратиться к последнему документу, тому, для которого огромные коллекции моих "Размышлений", вместе взятые, служат только подготовительными материалами, а документ этот - "Письмо моему отцу".

За него я принялся осенью 1920 года, когда после безуспешных попыток как-то осведомить отца насчет ненадежного состояния моего сердца поступил в университет. Если не забыли, я в конце концов решил вообще ничего ему не сообщать, а просто жить, пока живу; я ведь был уверен, что умру очень скоро, - так для чего расстраивать отца, портя жалкий остаток дней. Но меня смущало, что сообщить я просто не сумел, хотя одно время собирался, и что - тогда я еще никаким циником не был - мы с ним оба ляжем в могилу, так ни разу и не обретя настоящего понимания друг друга.

И поэтому я начал писать письмо отцу, урывками его дополняя все четыре беспорядочных года, что провел в колледже. Предполагалось, что письмо он найдет после моей смерти, и цель первоначально сводилась к тому, чтобы оповестить его о том, что мне сказал доктор Джон Фрисби, обследовав сердце. Однако эта цель, хотя я не упускал ее из виду, вскоре оказалась подчинена другой, более сложной: я стал всматриваться в самого себя, стараясь понять, отчего между мною и отцом нет полного понимания. Я тщательно воссоздавал в памяти и обдумывал всю свою жизнь, отбирая из нее те эпизоды, о которых надо сказать в письме, а другие отбрасывая. Не меньше месяца ушло у меня на то, что я пытался объяснить отцу, отчего так и не достроил лодку, стоявшую у нас на дворе. Более года потребовалось на выяснение, что меня побуждало к слезливому братанию с сержантом-немцем (понимание между нами, какая жалость, оказалось тоже неполным), а также что в моей жизни значил некий звук вроде легкого хлопка. Само собой, возился я с этим письмом лишь от случая к случаю, и за месяц выходило примерно двадцать листов заметок да страничка текста - редко больше. Ко времени, когда я очутился в Школе права, письмо разрослось страниц до пятидесяти или около того, а заметки я сложил во внушительного вида папку. Я, подавляя стыд, не умолчал и о Бетти Джун Гантер, хотя теперь-то вижу, что те ранние попытки объяснить нашу с нею связь были мелковаты. С особым усердием трудился я над письмом с 1925 года по 27-й, в первые свои добродетельные годы.

В 27-м я начал практиковать в Кембридже, а письмо с заметками убрал в чемодан. Я съехался с отцом и, к огромному для себя облегчению, почувствовал - или мне показалось, что почувствовал, - что мы с ним стали близки, как никогда прежде. Он временами по-прежнему ворчал, а то впадал в болтливость, но у меня появилось чувство, что хоть в чем-то начинаю его понимать; во всяком случае, появилась надежда, что понимание между нами уже не такое неполное, и, проникшись этой надеждой, я бросил свое письмо. Видите ли, я всегда считал, что понимание остается неполным по моей вине, и мне подумалось: вот повзрослею (хотя мне и в ту пору было уже двадцать семь) - и все трудности между нами исчезнут.

Но отец повесился, и день за днем я, напрягая память, так что какой-то раскаленный шар начинал перед глазами раскачиваться, все равно ничего не отыскивал такого, что могло бы послужить объяснением. Тогда я понял, что с 20-го года напрасно трачу силы на задачу невыполнимую, ведь, чтобы понять, отчего понимание неполное, надо совершенно точно себе представлять, что за люди те, между кем оно должно бы стать полным, а я пытаюсь понять лишь одного себя. Когда я переезжал в отель "Дорсет", выплыли на свет письмо и заметки, - письмо я положил себе на стол, заметки сунул в пустой кофр (ящики из-под персиков пошли в дело позже) и снова принялся за свое послание. Мне сразу стало понятно, что теперь надо приступить к расследованию обстоятельств жизни отца, чтобы выяснилась его роль в неполноте понимания между нами, а вместе с тем я ощутил и необходимость особого, специального расследования обстоятельств, сопутствовавших его смерти, поскольку такое расследование позволит как-то выстроить все остальное (ведь, не объяснив самоубийства, нельзя объяснить ничего), а также, возможно, отыскать некий ключ (ибо, если мне удастся постичь тайну его смерти, вся проблема, глядишь, получит какое-то решение). Так вот были начаты оба свода моих "Размышлений", хотя с ними не прекратилась работа ни над письмом, ни над заметками о мне самом.

Теперь вам, думаю, понятно, отчего в 1937 году рядом со столом стояли у меня три ящика из-под персиков: в одном были материалы, относящиеся к "Размышлениям" о жизни, в другом - касающиеся "Размышлений" о смерти, в третьем хранились сложенные как попало "Размышления" о моей персоне. А в картонной коробке (от "Мортоновских чудесных томатов") лежали черновики письма к отцу. Понятно, он его теперь уж не прочтет. Если вам не дано почувствовать, что сей факт лишь по-новому доказывает неполноту понимания между ним и мной, тем самым усугубляя потребность в окончании письма, а вовсе не в его уничтожении, тогда, стало быть, понимание между мной и вами тоже далеко от совершенства. Но уж тут вам без моей помощи придется обойтись, я и так сверх всякой меры занят тремя этими ящиками и картонной коробкой - четырьмя своими взаимосвязанными начинаниями, которые, подобно параллельным линиям, пересекутся лишь в бесконечности.

Конечно, нынче вечером движение этих линий пресечется, поскольку записки эти последние, - так я тогда думал.

I. Ничто не самоценно.

II. Причины, заставляющие людей чему бы то ни было придавать ценность, всегда в высшем смысле иррациональны.

III. Оттого не существует "высшей" причины придавать чему бы то ни было ценность.

К семи вечера вот эти несколько строк были написаны на желтом разграфленном листе, и я не знал, в какой из ящиков отправить это на хранение. Однако преследовало чувство, что эта триада идей, увенчавшая мои размышления в тот день, исключительно важна для "Размышлений", относящихся лично ко мне, а также для письма. И когда на том же листе я проставил цифру IV, еще ничего под нею не записав, просто-таки охотничий азарт щекотал ноздри: я ощущал, что с минуты на минуту поймаю какой-то ответ.