Она делает паузу. Снова закуривает. Мы продолжаем выпивать. Но Марианне больше не пьет.

— Когда я кладу трубку, — медленно говорит она, — я слышу звук у себя за спиной. Я оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Бруром, моим мужем, который был верен мне семнадцать лет. Никто, не испытавший этого на собственном опыте, не в силах понять, какое горе можно испытать в супружеской жизни, когда один из супругов так серьезно разочаровывает другого. В лице Брура я вижу не только недоверие. Я вижу что-то роковое. Вижу понимание. Он впервые понимает, что со мной происходит. Он впервые понимает, что я уже другая. Что я хочу уйти от него. Он стоит неподвижно, и я никогда этого не забуду. Смертельно бледный, он держится за косяк двери, и единственное, что он говорит: «Почему ты так долго скрывала это от меня?» Я не могла ему ответить. Я не знала других причин, кроме своего глупого плана: уйти от него, когда Ане исполнится восемнадцать. Он продолжает стоять у косяка двери, совершенно неподвижно. И потому, что он такой бледный, он похож на клоуна, хотя никогда раньше в связи с Бруром у меня не возникало таких ассоциаций. Он был нейрохирургом, эстетом, ценителем искусства. Он был совершенно не похож на клоуна. Но теперь, в минуту горя и правды, он выглядел, как настоящий клоун. Ему не хватало только красного носа. И даже по щеке у него катилась большая слеза, оставляя блестящий след, катилась до самой шеи. Я могла бы обнаружить этот след у него на коже даже после его смерти. «Я не хотела ранить тебя», — искренне говорю я. Помню, я хотела броситься к нему, обнять его, объясниться. Но я этого не сделала. Несмотря ни на что, это было бы ложью. Он разоблачил меня. Я лгала ему после возвращения из Вудстока, лгала ему с тех пор, как Ане исполнилось четырнадцать лет, потому что именно тогда у меня начались эти отношения с подругой. «И все-таки ранила, — сказал он. — И очень сильно». Он вышел из кабинета, и у меня не возникло чувства, что я должна бежать за ним. Я всегда его уважала. Уважала его пространство. Я думала, что он пойдет к Ане, расскажет ей эту ужасную новость. Но он этого не сделал. Он спустился на первый этаж и дальше, в подвал. Я сидела, парализованная этой неожиданной драмой, случившейся по моей вине. Прошло всего несколько минут, как я услышала выстрел. Аня закричала из своей комнаты. «Папа! Папа!» Я бросилась к ней. «Мама!» — крикнула она, лежа в кровати и протягивая ко мне руки. — «Мама, папа застрелился!» «Откуда ты знаешь?» — спросила я. Она только плакала и обнимала меня своими худыми, увядшими руками. «Знаю, мама, знаю. Он застрелился в подвале, — рыдала она. — Я знаю, что он застрелился».

Марианне умолкает, выныривает из собственной истории, оглядывается по сторонам и сворачивает себе новую самокрутку.

— Я вам надоела?

Мы мотаем головами, все трое. Сельма Люнге плачет. Турфинн смотрит в одну точку. Он смотрит на Марианне, почти незаметно качая головой.

— Аня попросила меня пойти в подвал. Она уже не могла самостоятельно стоять на ногах. Никогда не забуду чувство, охватившее меня, когда я спускалась по лестнице. Мои мысли, страшное предчувствие. У Брура еще были предсмертные судороги. Стены и потолок были в крови. Даже врача удивляет напоминание о том, какое высокое давление таим мы внутри. Кровяное давление. Вся комната была в крови. Но половины головы у него не было. Он лежал на полу. Я попыталась обнять его, что-то ему сказать. Это были последние короткие секунды между жизнью и смертью. Глаз в черепе не было, они выскользнули из орбит куда-то к затылку, скользнули мне в пальцы. Я держала в руке его глаза и пыталась что-то ему сказать. И, как ни странно, его глаза были еще живы. Он как будто слышал, что я ему говорю. Я никогда не думала, что когда-нибудь еще раз скажу ему то, что сказала. Я сказала: «Я люблю тебя, Брур». Да, я так сказала. Сказала эти слова двум глазам, которые лежали у меня на ладони. И хотя несколькими минутами раньше я говорила своей подруге, что уйду от него, что это конец, все, обратной дороги нет, именно в ту минуту я поняла, что эта дорога была. Что мы могли бы все наладить, что я по-прежнему люблю его, и это чувство было так сильно, что мне захотелось, чтобы не было моей поездки в Вудсток, что моей подруге не на что надеяться, что я обманула ее ожидания. Но думать об этом было бессмысленно. Слишком поздно. Я врач. Я видела много смертей. И я понимала, что Брур уже умер, хотя его глаза еще жили, когда я осторожно положила их на каменный пол и увидела, что кровь перестала течь из раны, что раздробленная половина головы лежит в углу у морозильной камеры.

Марианне спокойно смотрит на нас, словно для того, чтобы еще раз убедиться, что нас интересует ее история.

— Вот так, — продолжает она. — Я поднялась обратно к Ане, она меня ждала. «Папа умер?» — спросила она. «Да», — ответила я. «Он застрелился?» — спросила она. «Да», — сказала я. «Можно мне увидеть его?» — спросила она. «Конечно, можно», — ответила я. И меня тут же поразило, что она ничего не спросила о причине его поступка, словно это не имело никакого значения. Она хотела только увидеть его.

Марианне неожиданно пристально смотрит на меня, точно хочет навсегда выжечь эти слова в моей памяти.

— Я отнесла ее в подвал на спине, Аксель. Так же, как ты нес меня с Брюнколлен в тот вечер. Мне было странно нести свою дочь, которая играла с Филармоническим оркестром, которой прочили блестящее будущее, которая была бесценным сокровищем своего отца, нести ее в подвал, где была морозилка, и чувствовать, что она больше ничего не весит, что она уже на пороге смерти, уже стала ангелом, красотой, крохотным созданием, летящим духом, которого никто не может ухватить, но который, тем не менее, еще крепко держится за меня своими длинными, сильными пальцами. Пальцы единственное, что еще было у нее сильным. Она висит на мне — кожа и кости, — и мы стоим там, в открытых дверях, и смотрим на человека, которого обе любили. Но она не плачет. Только не отрывает от него глаз. И говорит: «Бедный папа». А я, ее мать, говорю ей: «Это моя вина». «Вина тут ни при чем», — говорит она. Больше нам сказать нечего. И это самое тяжелое. Я на спине несу ее обратно в постель. Осторожно укладываю. Независимо от того, что между ними было, она его потеряла. Но мне странно, даже теперь странно думать, что она не плакала, ни тогда, ни позже, ни разу, а через пару недель она и сама умерла. Но тогда она взяла меня за руку и сказала, словно утешая меня, словно мое горе было тогда важнее всего: «Мама, надо позвонить в полицию». И я позвонила.

— Может, это облегчило ей смерть? — спрашиваю я, не выдержав наступившей в комнате тишины.

— Что именно? — спрашивает Марианне.

— То, что Брур Скууг застрелился.

— Так сказать, подготовил почву? Ты это имеешь в виду?

— Да, примерно, так.

— Не знаю, что чувствовала Аня, — говорит Марианне. — Я позвонила и в полицию, и в скорую помощь. В тот же вечер Аню положили в больницу Уллевол. Я нашла приют у подруги. Но это была ошибка. Наши отношения закончились. Мы обе это понимали. Она горевала. Случившееся потрясло ее не меньше, чем меня. Но во мне уже не осталось места для горя. Мы обе понимали, что в этот день у нас отняли счастье, так называемое счастье. После этого у меня осталась только больница. Последние дни Аниной жизни.