Раздумывая об этом, я спускаюсь к реке. Стою на берегу. Снег постепенно тает. Для зимы еще слишком рано.

И вдруг я слышу ритм.

Он приходит с водой. Создается камнями. Этот ритм понравился бы Марианне Скууг, думаю я.

Я пытаюсь запомнить его. Одновременно я должен запомнить звук текущей воды. Никто не умел так передавать звук текущей воды, как Равель. Но я слышу что-то другое. Это определенная река. Люсакерэльва. Она пытается что-то мне сказать. И в своем юношеском самомнении я бегу в дом Скууга, запираю за собой дверь и бросаюсь к роялю. Первый раз в жизни я играю свободно, сам выбираю, как сказал Шуберт, ноты, их связь и последовательность. Я играю в соль мажоре. Это простая тональность, почти вульгарная. Но пианисту она дает много возможностей, потому что обладает особым светом. Это понимал Бетховен. Его Четвертый концерт для фортепиано обладает поэзией, которую прекрасно передает тональность соль мажор. Но чего, собственно, я хочу? Вообразил себя Шубертом? Собираюсь написать менуэт? Нет, у меня появляются квинты, трезвучия, ноны. Потом малая секунда, как говорится на языке музыкантов. Фа-диез, создающий нерв, ледяная игла, пронзающая мелодию. Но ведь это Джони Митчелл, думаю я, это ее настроение, свободная открытая манера. Интервалы раскрываются. Со времен Шуберта что-то изменилось. Но разве Шуберт не сказал в одном из снов, что Джони Митчелл ему нравится?

Я ощупью продвигаюсь дальше. Меня трясет от внезапного счастья. Или от ужаса? Маленькая мелодия начинает обретать форму. Она не особенно фантастична. В ней можно узнать много поп-мелодий. И, тем не менее, это моя мелодия. И естественно, даже банально, что, сочиняя ее, я думаю о Марианне. Наконец я беру нотную бумагу, которая была у Ани. Мне вдруг становится важно запомнить то, что я сочинил, записать это. Современная музыка не нуждается в рекомендациях. Это песни, с которыми меня познакомила Марианне Скууг — «The Only Living Boy in New York», «I Think I Understand», «Both Sides Now». Я заимствую из всех. И вместе с тем появляется четвертая мелодия. Мне кажется, что она не похожа на них. Она — моя, только моя. Крохотное музыкальное произведение. Очень безыскусное. И я уже знаю, что назову его «Река». Я позволяю себе сыграть его несколько раз. И каждый раз что-то в нем изменяю, импровизирую все более смело. Не знаю, почему я в это время думаю о Марте Аргерич. Может быть, чтобы напомнить себе, что юность уже кончилась, что время поджимает и надо найти собственный голос. Марте Аргерич было восемь лет, когда она дебютировала. В шестнадцать лет она победила на конкурсе в Женеве и на конкурсе Бузони. Мир был открыт перед ней. В восемнадцать лет она записала «Токкату» Прокофьева и шесть венгерских рапсодий Листа. Уже тогда она была ни на кого не похожа. Потом наступил кризис. В двадцать один год у нее началась тяжелая депрессия, она уехала в Нью-Йорк и, по ее словам, ничего не делала. Что произошло в те годы? О чем она думала? Что вывело ее из кризиса? Потому что она вернулась к музыке и записала в 1965 году поразительную пластинку с Шопеном, Брамсом, Равелем, Прокофьевым и Листом. После это она двигалась по нарастающей.

Но что было бы, если б она так и осталась внизу?

Я импровизирую, меняются мысли и настроения. Наконец я уже не думаю ни о чем постороннем. Я думаю только о «Реке». Думаю только о Марианне Скууг. Мелодия ширится, тянется вверх и вдруг сворачивает в сторону. Она не должна быть слишком светлой, думаю я. Не должна расплескаться в необязательности. Каждая нота должна быть последовательной. Должна отражать то, что я испытал, в новой форме. Марианне, думаю я. Эта мелодия расскажет о тебе.

Да-да, у каждой тональности есть свой цвет, думаю я, сидя еще несколько минут на так называемом бетховенском стуле. Вместе звуки похожи на живопись, но что хочет выразить живописец?

Тональность до мажор — белая, как снег, как Первый концерт для фортепиано Бетховена, как кожа Катрине весной.

Ре-бемоль мажор — желтая, как трава после зимы, как волосы Марианне Скууг.

Ре минор — еще желтее. Как осенние листья.

Ми-бемоль мажор — светло-серая и прозрачная, как вода.

Ми минор — более серая, как снег в марте или как море в облачную погоду.

Фа мажор — коричневатая, как хлебное поле в августе.

Фа-диез минор — пестрая, как бабочки под дождем.

Соль мажор — синяя, как линия горизонта в солнечный день.

Ля-бемоль мажор — бледно-красная, как цвет Аниных губ.

Ля мажор — красная, как итальянский кирпичный дом или как губная помада Сельмы Люнге.

Си-бемоль минор — светло-коричневая, как песок.

Си-бемоль мажор — похожа на одуванчик.

Си минор — серо-коричневая, как стволы деревьев перед Аниным окном.

Марианне обещала, что пойдет со мной на обед к Сельме Люнге. И когда настает этот день, она вся светится, я никогда не замечал этого раньше. Она излучает какое-то спокойствие. Что-то незнакомое. Что-то, что, возможно, произошло в ней и чего нельзя выразить словами. Спросить я не смею.

Могу только вымолвить, что она необыкновенно красива, когда она выходит из ванной, почти не накрашенная, но все-таки нарядная, готовая идти со мной.

— Милый мой, тебе пора носить очки.

— Мне они не нужны.

— Я ничего не знаю о твоем мире, — говорит Марианне. — Мне будет интересно встретить Сельму Люнге в ее домашней обстановке.

Я вижу, что она надела бирюзовое платье, которое подчеркивает зелень ее глаз. Странно, думаю я. Когда она так одевается, сразу возникает мысль о том, что совсем недавно она овдовела и к тому же потеряла ребенка. Наряжаться — значит приветствовать жизнь. Но когда мы с ней так поступаем, мы оба думаем о тех, кого потеряли. В особых случаях мы действительно чувствуем себя несчастными и уязвимыми. Однако сейчас мы идем на обед к двум великим личностям культурной жизни.

Она идет туда ради меня. Это меня трогает, однако у меня остается чувство, что что-то изменилось. В последнее время мы почти не виделись. Она много работала. А вечером уединялась в своем кабинете. Я слышал, что она тихо и подолгу говорила там по телефону. Несколько раз она спала в своей спальне. Иногда приходила ко мне:

— Можно мне поиграть с тобой? — говорила она своим самым практичным и будничным голосом. Но не позволяла мне ответить ей тем же. Это вселяло в меня неуверенность.

И уже очень давно мы не слушали вместе Джони Митчелл.

Мы снова идем по Мелумвейен. Мы нечасто ходим вместе этой дорогой. Наша жизнь протекает в доме Скууга. Мы могли бы пойти более коротким путем, через реку, но тогда мы бы промокли. Поэтому мы едем из Рёа на трамвае.

— Как думаешь, что ей от нас надо? — Марианне на ходу курит самокрутку. — Я имею в виду, зачем она пригласила меня?

— Сельме Люнге? Просто хочет быть любезной. Ты не согласна?