ним по-джентльменски. Чистота в лагере была удивительная. Сортиры чище наших в штабе фронта. Кормили «фрицев» тоже вполне сносно. Только курева не хватало. Но асы приспособились: докурив самокрутку почти до конца, насаживали чинарик на спичку и вдыхали дым…

Сидя в последний день с местными энкавэдэшниками за ужином, я вдруг спросила:

— А ведь лагерь построили уже раньше? Еще до войны?

— Да, конечно, еще до войны, — подтвердили энкавэдэшники.

И тут я вслух изумилась прозорливости и предусмотрительности товарища Сталина, который уже в мирное время создал лагерь для будущих военнопленных. Такой огромный лагерь!

Замешательство энкавэдэшников я заметила, но не придала этому значения…

Сколько лет прошло, а я до сих пор краснею, вспоминая ту сценку. Не могла я понять, что вся моя Родина утыкана лагерями. А сейчас думаю: наверняка довоенных заключенных — советских людей в том лагере безжалостно уничтожили уже в первые дни войны… И, очевидно, уничтожили те самые парни в форме НКВД, что сидели со мной за ужином…

Конечно, «изгнание бесов» происходило не только в ИФЛИ, но и во всех других учебных заведениях нашей необъятной страны.

Примерно в то же время, когда я стояла на сцене в 15-й аудитории и лепетала что-то в ответ — почему не разоблачила Е. и X., почему не распознала в них «врагов народа», мой будущий муж Д.Е., студент исторического факультета МГУ, взошел на свою Голгофу. Его обличал один из тогдашних идеологов истфака Михаил Гефтер. Комсомолец студент Гефтер и до этого считал Меламида, так сказать, не дошедшим до нужной кондиции, не стопроцентным ленинцем-сталинцем. Ведь Меламид совсем недавно приехал из Германии, а стало быть, был заражен чуждой идеологией. Конкретный его проступок заключался в том, что он не донес на девушку, с которой у него был роман. Не «проинформировал» о ее переписке с Палестиной — не с Израилем, упаси бог, — Израиля тогда еще не существовало, а с подмандатной территорией Британской короны. А главное, не сообщил о содержании переписки этой девушки.

Несознательный Меламид, воспитанный в очень хорошей дорогой немецкой гимназии — за него платил дядя-богач, — беспомощно повторял только одну фразу: «Но ведь читать чужие письма непорядочно».

Поистине то была сшибка разных идеологий!

Впоследствии М. Гефтер стал видным диссидентом.

Выскажу крамольную мысль: есть люди, которые всегда маршируют в первых рядах, всегда «активисты». Они могут поменять веру, но никогда не изменят свою позицию — главного поборника очередной веры. И они обязательно обличают и поучают. Я говорю о Гефтере. Но не только о нем. Таких людей я встречала не раз… Порой это очень симпатичные ребята. Порой — не очень.

4. Борис. Наш короткий брак

На четвертом курсе я вышла замуж. Звали моего мужа Борис. Он был на три года старше меня и тоже учился в ИФЛИ. Сразу после войны Борис взял в качестве фамилии свой литературный псевдоним.

Известно, что советская власть в 1949 году раскрывала псевдонимы «космополитов». Я не пойду по этому довольно подлому пути и представлю Бориса под той фамилией, под которой он прожил большую часть жизни и которую носят его дети: Кремнев57.

До ИФЛИ Борис учился в ГИТИСе и появился у нас в Ростокинском проезде, когда в ГИТИСе началась очередная перестройка и их театроведческий факультет перевели к нам. А я в это время как раз подверглась процедуре экзорцизма — из меня выгоняли бесов в 15-й аудитории.

В общем, повстречались мы с Борисом случайно.

Борис до ГИТИСа хлебнул лиха. Он считался музыкально одаренным ребенком. А в СССР в 20-х годах было такое поветрие: из способных мальчиков делать вундеркиндов — скрипачей типа Иегуди Менухина или Давида Ойстраха. В Одессе существовала даже специальная школа — «инкубатор» для выращивания виртуозов. И возглавлял эту школу не сильно грамотный еврей по фамилии Столярский. Про него ходило множество анекдотов. О своей школе Столярский якобы говорил: «Школа имени мене».

Советская власть юным дарованиям всячески помогала. Но в случае с Борисом это, увы, не сработало. Какой-то идиот сверху вспомнил, что классики марксизма-ленинизма желали, чтобы в коммунистическом «завтра» умственный труд совмещался с физическим.

Как писал Маяковский:

Землю попашет,

попишет

стихи.

В случае с Борисом: попилит напильником, попиликает на скрипочке.

И Борису пришлось пойти в фабзавуч — фабрично-заводское училище. Без этого учиться дальше нельзя было.

Борис никогда не жаловался, но однажды с горечью сказал:

— В фабзавуче я покалечил руки. И потерял время.

Каторжный труд, который был затрачен Борисом и его музыкальными педагогами, пошел коту под хвост…

Вот и все, что я знала о детстве и отрочестве моего первого мужа.

Роман наш был короткий. Довольно скоро мы сочетались законным браком, то есть пошли в ЗАГС и расписались. Парадных свадеб тогда не устраивали: подвенечных нарядов не шили и автомобилей с воздушными шариками и пупсами на капоте не нанимали. Над такими свадьбами мы с друзьями потом долго потешались. Но моя свадьба была до обидного неторжественная, до обидного обыденная. Даже шампанского с родителями мы, по-моему, не пили, хотя «Советское шампанское» в СССР было всегда.

Про этот мой брак и первые браки моих подружек мама потом говорила: «В первый раз они выходили замуж начерно».

А в ту пору она больше всех радовалась моему замужеству, считала, что я остепенюсь. К тому же Борис ей очень нравился. Я для нее была слишком шумная, слишком заводная, своевольная, непостоянная. А у Бориса она находила, по ее словам, много своих черт. Папа, напротив, казался слегка разочарованным. Видимо, он ждал, что его Люся сделает более сногсшибательную партию.

Довольно настороженно встретили Бориса и мои институтские друзья. Это меня и удивляло, и сердило. Борис был умный, остроумный. В чем же дело?

Думаю, мы сошлись чересчур скоропалительно. Не было ни долгих ухаживаний, ни влюбленности на людях. И я, человек, вообще-то, открытый, ничего никому про Бориса не рассказывала. Просто однажды мы пришли на майскую демонстрацию вдвоем. И в ответ на шуточки, отпускаемые по этому поводу, сообщили, что поженились месяц назад.

Прокручивая в мозгу историю своего первого брака, подозреваю, что я так быстро решилась на него из подсознательного желания подвести черту под прошлым. Из желания навсегда забыть и чужие аресты, и мои вызовы на Лубянку. И еще, пожалуй, из желания покончить с «синдромом Бекки Шарп». «Синдромом Бекки Шарп» я называла синдром бедной девушки, которая считает себя лучше «знатных» подруг и стремится занять их место. (Бекки Шарп была моя