Гибель Ратенау привела к тому, что многим (в том числе Томасу Манну) пришлось переоценить идею о превосходстве германской культуры, возникшую в конце XVIII века, когда эта культура мыслилась духовной, глубинной — в отличие от поверхностного материализма французского или англо-американского общества. Однако истинные масштабы происходящего лучше всего понимали посторонние. Такие, например, как Д. Г. Лоуренс, который увидел восхождение устрашающей новой силы. Объездивший Германию через два года после убийства Набокова и Ратенау, он так описал свои опасения в письме на родину: «Можно подумать, будто вся жизнь отступила на Восток. Будто жизнь германцев медленно уплывает от Европы. В Германии возникает ощущение опустошенности и какой-то угрозы. Так, наверное, римские легионеры глядели на громады чернеющих перед ними гор: с известным страхом, понимая, что они дошли до предела собственных возможностей. Германия сильно отличается сейчас от той, какой была всего два с половиной года назад, когда я приезжал сюда. В то время она еще была открыта Европе. Тогда она еще стремилась в сторону Западной Европы — чтобы вновь стать ее частью, найти примирение с ней. Теперь от этого не осталось и следа. Теперь уже опустился шлагбаум. Сегодня устремления германского духа направлены в очередной раз в сторону Востока — Московии, Тартарии. Чуждая иным пучина Тартарии для германского духа вновь стала позитивным центром, тогда как позитивность Западной Европы разрушена… Здесь опять начался возврат к колдовским чарам разрушительного Востока, который породил Аттилу. Эти убогие шайки юных социалистов [так писатель называл национал-социалистов. — Т. Р.], эти молодчики и их девицы, которые не занимаются ничем конкретным, материальным, но лишь отстаивают свои полумистические суждения — они кажутся существами непонятными, чуждыми. В чем-то примитивными, подобно неорганизованным, бесцельно бродящим туда-сюда ватагам потерявших себя, разбитых в сражении племен… Словно все и вся с отвращением чураются былого согласия, так же, как варварское племя, скрывающееся в лесу, стремится не быть замеченным… Что-то произошло, однако еще не оформилось окончательно. Древние чары мира нарушены, и господствует древний, свирепый дух варварства… И происходящее имеет куда более глубокий, глубинный смысл, чем любое реальное событие. Это — источник следующего этапа событий».

Поскольку Советский Союз наводнили теперь германские инженеры, обучавшие советских генералов использованию ядовитых газов и тонкостям танковых сражений, стало ясно: в обозримом будущем прежняя власть там не будет восстановлена. Лев предавался мечтаниям, как бы отомстить лично Леониду Красину, который, как он считал, в свое время вошел в сговор с его матерью, а теперь делал все, чтобы ликвидировать законные права отца на принадлежавшие тому активы.

Благодаря российско-германскому альянсу, которого добился Ратенау, Берлин стал единственным из приютивших русских эмигрантов городов, где белые и красные встречались и общались более или менее дружелюбно. Здесь постоянно жили Леонид Пастернак, Алексей Толстой и Илья Эренбург. Появлялись в Берлине и Владимир Маяковский и Максим Горький — да и кто в 1922 году отказался бы побывать в Берлине, этой столице новой России? Берлинские любители кино устроили восторженную встречу Сергею Эйзенштейну, а Константин Станиславский привез в Берлин свой Московский художественный театр на длительные гастроли.

Возникший альянс между Германией и Россией на некоторое время улучшил в умах средних немцев представление о русских вообще. Пожалуй, хотя бы в этом смысле эмигранты косвенно выиграли от подписания Рапалльского договора. Один из одноклассников Льва вспоминал: «Мы с друзьями как-то ехали в метро. Мы, наверное, говорили громче обычного, чтобы перекричать шум. Другие пассажиры в вагоне принялись ворчать на нас, а один сказал: “Вы тут себя ведете, будто у себя дома, забывая, как страдает сейчас Германия”. Я отвечал: “Россия сейчас страдает не меньше”, и некоторые из пассажиров отреагировали на это совершенно неожиданно:

“Если они по-русски говорят, то ладно”, - сказали они». Правда, договор усложнил отношения эмигрантов с немецкими властями. Поскольку связи между Москвой и Берлином оживились, они ведь теперь были соратниками, противостоявшими «версальскому диктату», правительство Германии больше не афишировало свою поддержку эмигрантов из России. По иронии судьбы германо-советская дружба меньше всего сказалась на ультрамонархистах из Мюнхена, из числа которых вышли убийцы Набокова; однако эти люди и знать не хотели, что там думает демократическое правительство в Берлине: у них уже установился контакт с растущим нацистским движением. В Советской же России были изданы декреты, согласно которым все, кто выехал за пределы страны после 7 ноября 1917 года без советской визы, и все, кто проживал за рубежом более пяти лет, утратили свое право на получение российского гражданства. И теперь германское правительство начало следить за соблюдением этих законов. Любые документы, которые эмигранты получили в годы Гражданской войны от какого-либо из временных органов власти, значили отныне не больше клочка бумаги.

У отца и сына Нусимбаумов были именно такие, просроченные, документы — те, что им выдали в Батуме меньшевистские власти Грузин. Германия всегда стремилась поддерживать хорошие отношения с любым грузинским правительством, поскольку она считала это небольшое христианское государство ключевым для всего Кавказа, а германские промышленники желали иметь доступ к полезным ископаемым Грузин. В 1916 году грузинские монархисты смогли, например, получить разрешение создать в Берлине своего рода правительство в изгнании, Германско-грузинское общество под руководством престарелого князя Мачабели. Далее Германия, на том этапе выступая против большевиков, некоторое время поддерживала независимую меньшевистскую Грузинскую республику[98]. Однако в 1921 году Красная Армия вошла в Грузию, руководство страны было смещено, и, соответственно, документы Нусимбаумов, выданные грузинскими властями, стали недействительными.

Полиция известила Льва и его отца, что им надлежит выправить надлежаще оформленные документы или же незамедлительно покинуть страну. Если бы у них были деньги, они бы, разумеется, разрешили проблему: в тот период с помощью денег удавалось добиваться практически всего, что угодно. Как рассказал один из одноклассников Льва, эмигранты в таких случаях просто отправлялись в пригороды, где, по его словам, «мелкие чиновники нередко брали взятки». Однако судьба приготовила для Нусимбаумов более приемлемое решение.

Как это нередко случалось со Львом, случайная встреча с кем-нибудь из его прошлого хотя бы временно разрешала ситуацию или же просто поднимала настроение — так, что он даже думал, будто проблемы отступили. Так вышло и на этот раз. Во время Первой мировой войны на одном из островов в Каспийском море власти устроили лагерь для военнопленных. Его начальник, сам из прибалтийских немцев, по слухам, был особенно жесток в обращении с германскими пленными — возможно, для того, чтобы никто не мог обвинить его, будто он потакает людям одной с ним крови. Все в Баку слышали про ужасающие условия на том острове. Льву и Алисе, ощущавшей свою солидарность с пленными, сострадание к ним, удалось убедить Абрама вмешаться в ситуацию и выступить в их защиту. Губернатор, пошутив, что дом Нусимбаумов скоро станет «шпионским гнездом», разрешил устроить у них на первом этаже нечто вроде временной казармы для пленных. Лев помнил, что у них там жили примерно двадцать пять человек — австрийцы, немцы и турки, в том числе одна женщина, «жена немецкого офицера, которая путешествовала по Кавказу, желая навестить каких-то своих родственников, однако была захвачена врасплох начавшейся войной». За доброту постояльцы Нусимбаумов старались отплатить им еще тогда: они давали Льву уроки игры на фортепиано, на скрипке, занимались с ним фехтованием, верховой ездой, однако, как оказалось, долг этот был оплачен по-настоящему только через пять лет. «Я в тот день шел по Тиргартену, — писал Лев Пиме, — и вдруг наткнулся на ту самую женщину, жену немецкого офицера. Я рассказал ей, в каком положении оказался, и она тут же вызвалась пойти со мной в главное полицейское управление. Ей удалось разыскать еще кого-то из тех, кто жил у нас в Баку, и они всё подтвердили, так что в результате я получил и паспорт, и вид на жительство и даже смог поступить в университет».