“Добытчик ты, Максимилианушка! — Плешивый подносил готовую мензурку. — Беленькую нашел, госуда-арственную”, — тянул подобострастно. “Не лезь! — Лошадиный оборвал пробку и налил себе — одному. — Иродом, значит, меня. — Он обвел глазами троих. — Ну, и дальше чего?” — Выпил и оглядел Плешивого. Тот вдруг озлился: “А дальше прикажи в город послать и убить младенцев мужеска полу”. — “Какой такой город? Ихний, что ли? Пустой он — некому у них там народиться”. — “А, не твоего ума! Твое дело — Иродово”. — Зарезка вертел осмелевшим пальцем.

“Тебя, что ли, в убивцы? — Лошадиный сморщился. — Щенка слепого не удавишь”. Он дернул подбородком на ангела. “Куда нам до тебя…” — Плешивый засопел. “Цыц! — отрубил Лошадиный. — Младенцы ихние вырастут — сами себя передушат. А? — Он смотрел на Чибиса. — Угощу! За город свой выпьешь. Врагу отданный!”

“Это неправда! — Чибис взял мензурку машинально. — Наш город никогда и никому не сдавали!” Полная рюмка ходила в руке. “Плещешь, плещешь”, — Плешивый зашептал горестно. “Даже в блокаду не сдали! Люди на улицах умирали, но не сдавались... Мне — мама, и в музее…” — Ксения заговорила, торопясь.

“Врут они — в музее”. — Лошадиный запахнул тулуп. “Они не врут. Это — правда. Немцы обещали банкет в “Астории”, пригласительные напечатали, я сама видела”, — Ксения рассказывала. “Надолбы везде, и на Московском”, — Инна поддержала неуверенно: она думала о том, что правда и истина — что-то разное.

“Ополчение было”. — Чибис смотрел на рюмку, не зная, куда отставить. “Ополчение? — захрипел Лошадиный. — Ну, и где они теперь, ополченцы эти?” — голос стал гулким — подземным. “Пали смертью храбрых. — Чибис отставил мензурку. — Они долг выполнили — перед родиной. Сыновний!” Он сморщился. Так говорил отец про деда. Чибис повторял отцовское вранье.

“Ма-ать! Чушка она — поросят своих жрет! Лучше я буду свиньей в ее хлеву, чем ее сыном!” — заревел Лошадиный. “Ага, ага. — Зарезкина рука подобралась к отставленной мензурке. — В хлеву-то и лучше: и поить — поют, и кормить — кормют, и проживешь дольше...”

“Вы так говорите, — Чибис приподнялся на цыпочках, — потому что сами сына своего убили!” Зарезка замер.

“А ну, пошли, щенок поганый! — Ирод заговорил тихо. — Сейчас я тебе покажу, как дело было”. — Он вытирал руки о вывороченный мех. “Максимилианушка!” — охнул Плешивый. Чибис смотрел растерянно. “Тьфу!” — Лошадиный харкнул в угол. “Мы все пойдем”. — Инна выступила вперед. Лошадиный поднялся, двинул табурет и вышел вон.

Широкая спина, затянутая тулупом, качалась перед глазами. Чибис сглотнул. Лошадиный остановился у ограды. “Теперь глядите, как в музее. — Он усмехнулся и махнул рукой выше деревьев. — Там — высоты. Он закрепился”. — “Кто — он?” — Чибис спросил петушиным голосом. “Немец. — Лошадиный плюнул в снег. — Гнали по Забалканскому, по-вашему — Московский. Под совхозом разбили на пятерки. Первым в пятерках — по винтовке, остальные — пустые”.

“Безоружные?” — Инна спросила громко. Лошадиный не ответил. “Рабочие, учителя... Первый упадет — второму винтовка, второй упадет... В первой атаке перебили, как мальцов. — Передернул лицом. — Я пятым бежал и кричал”. — “Что кричали?” — Инна спросила снова. “Про то в музее не гово- рят”, — он усмехнулся.

“А сын ваш?” — Ксения не удержалась. “В сорок пятом вернулся, ему десять было. Канючил: расскажи, расскажи... Пионер! — Лошадиный скрипнул зубами. — В школе проболтался, гаденыш. Пацаны — родителям, те — куда следует. Меня — понятно, — он сказал равнодушно. — Жена померла скоро — болела после блокады. Сына — в детдом. Там и сгинул”. Он взялся за локоть, качая руку. Свободная рука давила горло.

“В сорок пятом?” — Инна смотрела на Чибиса. “Но вы же не виноваты. — Ксения прижала ладони к щекам. — Это он — вас”. — “Много ты понимаешь, пигалица! — голос стал грубым. — Брешут у вас в музеях: не сын за отца, а отец — за сына. Я рассказал ему правду. Я — живой, а он — мертвый. Значит, я убил его”. — Лошадиный качнул рукой, как пустым рукавом.

“Петушок, петушок-то сварился. Все пожа-алуйте, всех приглашаю!” — Зарезка бежал суетливо.

ИРОДОВО БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Размахнувшись, Лошадиный кинул в печь объеденное крыло. Куриный жир хрустел, прогорая. “Косточки в земельку закопаем, новый петушок и вырастет”. — Плешивый лыбился щербато. “Вы чего пришли-то?” — Лошадиный отвернул рукав.

“Мой отец говорил, — Чибис держал кость, — что дед погиб на войне — пропал без вести, но потом оказалось, что его расстреляли. Я не знаю, за что?.. — Лошадиный кивнул. — Таракан, то есть старик, — Чибис поправился вежли-во, — держал его фотографию, с номером, — он заговорил свободнее. — Там таких фотографий множество”, — покосился на Инну.

“Старик этот и бабушка, его соседка, они все сожгли, а нам сказали переписать номера. Бабушка говорит: все равно никто никогда не узнает правды, где они похоронены, и дед мой... А вот она, — он поправился, — Инна придумала написать их номера краской, значит, похоронить. Мы выбрали склеп и написали целую стену”.

“Значит, похоронили? — Лошадиный зыркнул грозно. — А ну, пошли, поглядим на ваши похороны”. Он поднялся тяжело. Осмелев, Плешивый сунулся под лежак и вытянул початую бутылку.

У арки с цифрами Чибис остановился: “Вот”. Лошадиный глядел, набычившись. “Эт-то что?” — Он читал цифры. “На могилах пишут, когда родились, когда умерли, мы же про них не знаем. Написали, как будто на войне, — объяснила Инна. — Мы сначала написали, а потом так получилось, как будто они — дети”. — Она поглядела на Ксению.

“Получилось у вас! А их вы спросили?” — Лошадиный тыкал в зияющий склеп. “Они же умерли”. — Инна смотрела прямо. “Значит, по-вашему, — голос стал холодным, — мертвые слова не имут?” — “На войне же лучше — там смертью храбрых”, — Ксения поднесла руки к горлу. Лошадиный развернулся: “Может, они не желают — на войне?”

Опираясь о стены руками, он стоял под аркой и мотал головой. “Ла-адно! Будут вам и похороны, и цветы красные, пионерские. Керосин тащи”, — кинул коротко. Зарезка бросился исполнять.

Сладкий запах сочился, опоясывая склеп. Лошадиный сбросил тулуп и закатал рукава. Обходя склеп, он плескал керосиновой струей по углам: “Огонь!” Зарезка подскочил с коробком. Углы полыхнули. Завиваясь по стенам, голубоватые языки кинулись и отступили, отброшенные камнями. Керосиновые лепестки спекались темными язычками.

“Фашист!” — Ксения смотрела на голые закатанные локти. “Ла-адно тебе, ла-адно”, — ныл Плешивый. “Как же вы? Ваш сын... Он ведь, его ведь — тоже”. — Чибис сунулся в арку. Лошадиная спина лезла из склепа. “Ненавижу, ненавижу! Сам спалю щенка! Сожгу отцовской рукой”. — Напрягая жилы, он поднял к плечу канистру и отжал, как гирю. Синее пламя гудело, захлестывая венцы. “Сгинет, — Лошадиный хрипел, — сгинет!”

Выбив воздушные пробки, дым ударил из бойниц. Огонь захлебнулся. Сырые доски не разгорелись. Зарезка подскочил с тараканьей бутылкой: “Запей, запей, душу его залей голубиную”. Лошадиный откинулся, выпячивая горло. Он вытер рот и отбросил пустую.