Девушки аукались и перекликались.

Лукошки, почти полные грибов, и туески, набитые ягодами, намекали на скорое возвращение домой. Да и день подходил к полудню, а значит пора. Дома, в деревне, нужно помогать матерям и старшим сестрам, дел у крестьян и крестьянок летом — полно.

Шесть подруг уже собрались на полянке, а вот седьмой, самой младшей, лишь недавно допущенной в их компанию, не было. Хотя, периодически, слышалось ее тоненькое «Ау», постепенно приближающееся к оговоренному месту сбора.

Девушки расселись на полянке и, дожидаясь односельчанку, болтали обо всем на свете.

О грибах, парнях, ягодах, парнях, родителях, парнях, коровах, парнях и о… парнях. Этими темами, собственно, кругозор крестьянских девушек и ограничивался.

— А вот вчерась, когда я вечером по воду шла, ко мне Сенька подошел!

— Да ну! Сам Сенька?

— Не может того быть, он же с Ляйкой гуляет!

— Вот те крест, подошел!

— И ты чаго?

— А я вроде, как и не заметила, и пошла себе дальше!

— А он чаго?

— А он… а он, вроде как ему все равно. И тоже дальше пошел.

— Так это же разве считается, что подошел?

— Ой, да много ты понимаешь! Мне сестра сказала, что хотел он заговорить, да не решился, побоялся.

— Да ты вроде, не шибко страшная.

— Тьфу на тебя!

— Кто? Сенька побоялся? Еще скажи застеснялся. Ха-ха! Это же не Тепка. А Сенька, он ух! Первый парень!

— Да и Тепка, тоже ничего…

— Был ничаго, а щас уже чаго. Говорят, встретил он в лесу что-то злое, еле ноги унес. Таперича вот и боится всего.

— Да чаго тут бояться? Ежели на Волчьи Заделы, да к Озеру Яги не ходить, то…

— Агась, а Тепка?

— А что Тепка? Знамо дело, заколдовали его.

— Кто?

— А я почем знаю?

— Дык ведь говоришь.

— Да кому он нужен — заколдовывать? Не заколдовывают простых людей, енто токмо дружинников да героев.

— Говорю, мне это Милька говорила, когда мы у ее коровы роды принимали.

— Милька — дура!

— Дура, не дура, а в травах разбирается, у самой бабы…

— Тс-с-с… Мелкая идет, ни к чему ей это пока.

Кусты зашевелились и на полянку выбралась девушка. Но совсем не та, которую ждали подруги.

Суконное монашеское облачение почти полностью скрывало фигуру. От макушки до пят. На глазах — плотная повязка, либо дань обету, либо признак слепоты. Но свеженькое личико и гладкие ненатруженные ручки выдавали нежный возраст гостьи.

— Ой! Монашка…

— Глядите!

— Странница…

— Откуда в лесу???

— Одна?

— Кто здесь? — спросила монашка. — Девочки, вы одни? Сколько вас?

— Одни, одни, мать… Семеро… Нет, шестеро, — загалдели селянки. — Вот сюда, проходи, присядь на бревнышко, отдохни, водицы испей, ягодок откушай…

— Ох, милые девочки, воистину, доброта ваша не останется безнаказанной, — ласково улыбнулась монашка. — С удовольствием и откушаю и изопью…

И облизнулась.

— По грибочки выбрались, — не столько спросила, сколько констатировала странница. — Чую, грибами пахнет.

— Да, грибов в этом годе много, — подтвердила одна из девушек. — Хоть косой коси… Мать, а чего у тебя на облачении распятья нет? Неужто под одежу спрятала? Так тут лихих людей нету, никто не отымет!

— Тебя девочка, как зовут? — спросила странная монашка проигнорировав вопрос об обязательном по ее статусу атрибуте.

— Белка.

— А остальных как кликают? Хочу вам, девоньки, подарки дорогие сделать. А для этого ваши имена знать нужно…

— Марфа.

— Стешка.

— Тайа.

— Софа.

— Виктор Андреевич.

— Как? — удивилась монашка.

— Да родной батюшка ее в честь близкого друга так назвал, а батюшка Ставросий, видно, в ударе был, так и окрестил… А чего за подарки-то?

— О-о-о… Подарки. Да, сейчас… Всем вам будут от меня замеча-а-а-ательные подарки…

Монашка сунула руки под платок и сняла тряпицу, скрывающую глаза. Обвела девушек взглядом, и те застыли изваяниями, не в силах ни шевельнуться, ни даже пикнуть. Из глазниц выглядывали здоровенные мохнатые пауки.

— Тебе, Белка, дарю ядовитую слюну, поцелуй твой будет смертелен. А то вон какие губы отрастила, рабочие. Тебе, Марфа, Зрение Ночи, видеть будешь только во тьме кромешной. Глаза у тебя ярко блестят чересчур. Тебе, Стешка, еще четыре ноги, а то твои коротковаты. Ты, Тайа, молчишь все время, удлиню тебе за дарма язык, аршинов до двадцати. Софа, ты ведь матерью хочешь стать более всего на свете? Вон, какая жопа… Дарю тебе плодовитость пчелы-королевы. Ну а ты… Виктор Андреевич… — монашка хмыкнула. — Обойдесся. Чего-то не налагается заклятье на твое имя… Наверное, заговоренное. Все, счастливо оставаться, девочки. Мне еще девяносто четыре проклятья до полуночи наложить требуется, а времени мало. Через шесть часов разрешаю отмереть, do widzenia!

И странница, на ходу повязывая на глаза тряпицу, быстро зашагала по лесу в сторону деревни. Удивительно, но она ни на что не натыкалась, и ни обо что не спотыкалась, будто зрячая.

В кустах, у полянки с застывшими подругами, сидела, трясясь от страха, белокурая девочка. Рядом валялась корзинка с рассыпавшимися крепенькими грибами.

«Нужно бежать! — промелькнула мысль. — Предупредить старосту!»

Чуть ли не каждое местное дерево было ей знакомо. Она заложила широкий крюк, дабы не попасться страшной монашке, и что было сил бросилась в погост.

Личные апартаменты Крота-разбойника не впечатляли. Три комнатки, одна из которых — явная кухня, забитая мешками овощей и свисающими с земляного потолка пучками душистых трав. Небольшой ключ, бьющий в уголочке и смывающий в стенную щель нечистоты. Посередине — крохотный очаг с хитрой системой дымоудаления. Вторая комнатка — спальня. Ничего выдающегося, кроме отсутствия привычных клопов, отметил рыцарь. Бараньи, медвежьи и волчьи шкуры. Хорошо выделанные, почти не вонючие. Вот и вся постель. И третья комната, самая большая. Практически полностью занятая огромным розовым роялем. Рояль опознал Пендаль, видел где-то такой агрегат уже. По периметру стен — стопки книг. Причем, не рукописных, а напечатанных — большая редкость.

Хозяина, как это ни странно, дома не оказалось.

Отряд разведал скромные хоромы и нашел еще шестнадцать дыр. Но были они такими узкими, что и колобок не рискнул в них сунуться, опасаясь застрять.