— Я вовсе не рассчитывал, что будет так много людей, — говорит ему Декан при прощании.

Посланец глазами выражает согласие и потом так же взглядом дает понять, что вскоре им предстоит долгий разговор.

Он выходит вместе со своим другом врачом. Если идти медленно, а ночь приятная, то даже на коротком отрезке пути между Платериас и госпиталем хватит времени, чтобы о многом поговорить. Здесь Посланец освобождается наконец от всего накопившегося за последнее время напряжения, от груза сведений, которые он должен сообщить друзьям. Он поручает врачу передать их ирландцам и Декану. Посланец подозрительно относится к людям, собравшимся у Декана якобы потому, что «проходили мимо и решили подняться, чтобы немного поболтать. О, сколько у Вас народу!».

Он прощается с врачом у ворот госпиталя, а луна освещает площадь Обрадойро, выходящую навстречу бескрайним просторам, словно огромное песчаное побережье, коими так богата эта страна. Из дубовой рощи Святой Сусанны доносится аромат дубов и даже как будто слышится жужжание жуков-оленей, которые в этот час наверняка еще не спят. Пройдя под аркой дворца Шельмиреса, Посланец подымается к Сан-Мартин Пинарио, поворачивает по Кампо-де-Сан-Шоан и, не доходя до Асабачерии, направляется к вратам Скорби, чтобы, также не доходя до них, войти в дом графа Монтеррея, обитель Святой Инквизиции.

* * *

Когда он входит в гостиную, находящуюся перед его спальней, какая-то фигура поднимается ему навстречу и застывает на фоне закрытого ставнями окна. Посланец немного колеблется, но потом обнимает ее.

— Симона, Симона, — говорит он ей.

Она тоже обнимает его, и потом оба садятся поговорить, держась за руки.

— Он знал обо всем, — говорит он.

— Теперь он уже мертв.

Позже, в постели, он наконец замечает округлый выступ ее живота, кладет на него руки и тут же в испуге убирает их.

— Шевелится! — восклицает он.

Симона улыбается в ответ:

— Скоро, скоро зашевелится, пока еще нет.

Посланец не осмеливается спросить, но Симона подтверждает его догадку:

— Он твой.

— Мой?!

— Твой.

Наступает долгое молчание.

— Так он шевелится.

— Нет.

— Говорю тебе, что да.

— Да нет же.

Очень осторожно Посланец поднимает руку и медленно опускает ее на живот, в котором ждет появления на свет его сын.

— Сейчас увидишь.

— Увижу.

— Да, да, увидишь.

— Увижу-увижу.

Какое-то время рука отца покоится на животе Симоны и ничего не ощущает. Постепенно Посланец начинает понимать, что еще не наступило время, чтобы ребенок определенно заявил о своем существовании, и тогда он начинает гладить живот, нежно скользя по нему рукой и разговаривая с ребенком, будто тот может его услышать. Вдруг он в испуге отдергивает руку:

— Видишь!

И тогда Симона кивает: ребенок впервые ударил ее ножкой. Они обнимают друг друга и с нежностью предаются любви.

* * *

Когда Симона уходит к себе домой, он еще крепко спит. Наконец в спальню проникает утренний свет, Посланец поворачивается в постели в поисках тела любимой и, не найдя его, ощущает вдруг, что настало ему время искать приют в отцовском доме и тихо существовать в ожидании смерти, наблюдая, как растет его сын, а они с Симоной стареют; он — гораздо быстрее, чем Симона. Посланец понимает, что ему немного лет осталось жить на этом свете и что все остальное потеряло для него какой-либо интерес. По мере того как восходит солнце, он обдумывает, какой теперь будет его жизнь. Он впервые решает заблаговременно, что он будет делать. До этого дня он не желал жить прошлым или заглядывать в будущее. До сих пор для него существовало лишь настоящее. И вот теперь ему становится ясно, что существуют не только общие цели, но что в определенный момент твоей жизни, в некий переломный момент, который рано или поздно непременно наступит, появляется также и личная цель. Для него этот момент наступил. Он попросит освободить его от обязанностей Инквизитора и удалится в свое имение в Сальседо, около Понтеведры, не слишком близко и не слишком далеко от города. С ним поедет бедная безутешная вдова, которую он из сострадания возьмет себе в экономки. И его сын будет расти у него на глазах.

Посланец не спеша встает и одевается. Затем он служит обедню в соборе, в Кортиселе, той самой часовне, куда он зашел прежде всего, вернувшись на родину после стольких лет, проведенных на чужбине; завершив службу, он завтракает в ризнице, в окружении каноников, которым он повествует о превратностях, постигших Армаду, считавшуюся непобедимой.

Посланец весел; в это утро его покинула всегдашняя угрюмость, и каноники в изумлении внимают приключенческому роману, который он им рассказывает. Ничего похожего на то, что он говорил вчера вечером в доме Декана. Хорошо понимая, что у него за аудитория, он повсюду вводит в свое повествование неверных заблудших англиканцев, с которыми доблестно сражаются на корабельных палубах за Папу Римского отважные паладины Контрреформации. Тяжелые латы не только не тащат на дно смелых воинов короля, но, напротив, позволяют им лихо бросаться на абордаж, повисая на тросах, шкотах, вантах, карабкаться, подобно кошкам, по веревочным лестницам, размахивая мечами; а облегченные кольчуги и кожаные доспехи британских воинов тяжелы, как свинец. Тяжеловесность и неповоротливость испанских судов оборачивается в его рассказах маневренностью, а легкие, подвижные британские парусники — ведь море там не то, что у Лепанто, — выглядят неуклюжими, как старая толстуха.

Завтрак — молоко с покрошенным в него хлебом — подходит к концу, и тут кто-то упоминает Лоуренсо Педрейру; это упоминание повергает Посланца в печаль и служит поводом для того, чтобы удалиться засвидетельствовать свои искренние соболезнования той, что была женой покойного. Он еще не сделал этого и должен сделать как можно скорее. Так он и поступает. Он направляется к дому каноника, а потом вместе с Симоной идет к его могиле. По дороге Посланец рассказывает ей о своих планах на будущее. Сияющее утро располагает к проявлению чувств, которое никогда раньше не было ему свойственно; краешком глаз, когда он думает, что на него не смотрят, он украдкой поглядывает на немного вздувшийся живот Симоны и ощущает, как неведомое ему прежде чувство незыблемости бытия переполняет его грудь. В первый раз они вдвоем, вместе идут навстречу солнечному свету. Далекими кажутся сейчас Посланцу наполненные заботами дни, предшествующие сегодняшнему. Обучение сначала в Алькале[127], потом в Ловайне[128], алхимия, связь с турками, медицина, дни, полные опасности и риска, из которых нужно было выйти победителем. Много лет ведет он игру с Филиппом, обманывая его, заставляя верить, что в его лице король имеет самого верного и надежного из своих ближайших советников, — если только Филипп позволяет кому-нибудь давать себе советы. Когда он приезжает, Филипп выслушивает его, откуда бы он ни приехал, что бы ни говорил и сколько бы времени ни прошло с момента их последней встречи. Филипп выслушивает его и затем все делает по собственному усмотрению. А тем временем он, Посланец Святой Инквизиции, — как говорят, тем же занимался и Амбросио де Моралес[129], — осуществляет полную опись ценностей, коими обладает галисийская церковь, а также ведет расследование, цель которого — разрушить сложнейшую цепь контрабанды и торговли еретическими книгами; как и Моралеса, его не волнует то, что галисийский клир именует себя «господа такие-то», ибо это лишь одно из их отличий от королевства Кастилии; но игра, которую он затеял, опасна как никакая другая: он будет способствовать развитию сети поставки книг, выявлять ее слабые места, ее прорывы и заделывать их, как заделывают днище судна, прежде чем пустить его в свободное плавание. И теперь ему осталось совершить последнюю поездку, последнюю проверку, только одну, но, вне всякого сомнения, самую опасную из всех. Филипп в досаде приказал наложить арест на все английские суда, входящие в испанские воды, а это приведет к тому, что поставка недозволенных книг прекратится на несколько месяцев, да и потом все будет очень непросто. Необходимо оставить какую-нибудь лазейку.