– Вернемся к вопросу об особистах. Вам не приходилось видеть их «работу»? Например, большинство ветеранов рассказывают, что им пришлось хоть раз присутствовать при показательных расстрелах.

– Мне два раза пришлось присутствовать при показательном расстреле, и оба этих случая я отношу к тем эпизодам, которые у меня даже на войне вызвали большой внутренний протест.

В первый раз это было, когда я еще служил в трибунале 175-й дивизии. Ночью случилась какая-то тревога, то ли разведка немцев действовала, то ли что-то еще, но, в общем, одна стрелковая рота без приказа покинула свои позиции. Естественно, стали искать виновника, кто поднял панику. В конце концов, указали на одного парня, но даже тогда было понятно, что его просто назначили стрелочником, ведь все побежали, и он тоже. К тому же, я помню, выяснилось, что он был комсомолец, но… Зачитали приговор, там это было очень быстро… И вот когда он уже стоял перед автоматчиками, то вдруг крикнул: «Да здравствует Сталин, да здравствует Родина!» Но его все равно расстреляли… А мы все стояли вокруг, и такое это тяжелое произвело на всех впечатление, что люди даже не стеснялись в выражениях…

А второй раз это было на Курской дуге. Где-то в районе Полтавы мы двигались походной колонной, и вдруг нас остановили и построили в каре. Смотрим, выносят на носилках парня лет восемнадцати, щупленького такого. Оказывается, он был самострел и прострелил себе ногу. Испугался, видно, войны. И его прямо лежачего, он ведь ни встать, ни повернуться не мог, громко стонал, смершевец в затылок и застрелил… Но и этот случай на всех нас тоже произвел не воспитательное, а скорее отрицательное впечатление… Даже жалость к нему была, хоть он и был самострел.

– А вы когда такие картины видели, не примеривали эту «работу» на себя? Ведь вам же тоже предлагали стать особистом.

– Нет, я к себе их роль не примеривал, даже и не думал об этом. Причем от общения с ними у меня оставалось впечатление, что это вроде нормальные, общительные ребята, но единственное, что меня в них всегда настораживало, – это какая-то зацикленность постоянно подозревать. Чувствовалось, что у них есть такая черта – подозревать всех и даже друг друга. Есть у них такое, даже из-за какой-то мелочи могли привязаться.

Кстати, я, наверное, все же был у них на учете, потому что в самом начале 44-го оперуполномоченный по нашему полку предложил мне пойти к ним на курсы. Я знаю, что тогда к ним пошел наш начальник разведки, но я решил отказаться. Рассказал ему свою эпопею с окружением и что мне осточертели все эти секретные документы и я больше не хочу с ними связываться. Я ведь никогда и не скрывал, что был в окружении, рассказывал эту историю, и ко мне никогда никаких вопросов не было.

А насчет особистов я вам еще так скажу. После окончания юридического института я полгода проработал помощником прокурора одного из районов Свердловска, показал себя неплохо, в одном непростом деле проявил принципиальность, поэтому вскоре меня назначили прокурором Нижне-Салдинского района. И вот представьте себе, что даже в то тяжелое время в прокуратуре вообще не было людей без высшего юридического образования. А даже если кого-нибудь и принимали на работу без оного, то он обязательно должен был учиться на заочном или вечернем отделении юридического факультета, т. е. требования к сотрудникам прокуратуры предъявлялись очень серьезные.

И вдруг через какое-то время я совершенно случайно узнаю, что начальник нашего районного отдела МГБ, оказывается, имеет всего шесть классов образования. И я помню, что как-то раз во время беседы с прокурором области Яцковским мы эту тему вдруг затронули, мол, как же так, от нас требуют высшего образования, а у них всего-то… На что он хитро улыбнулся и обронил такую фразу: «А может быть, так и надо… Зато они исполнители хорошие». Это я к чему веду? Что, может быть, чекисты, потому так слепо и выполняли приказы, что не имели нормального образования…

– Но многие из ветеранов признают, что без таких жестоких мер мы бы и не остановили немцев.

– Я же вам рассказывал, что два раза побывал в окружении. Но мы в обоих случаях о чем больше всего думали – не попасть в плен! Сопротивляться всеми силами, но в плен не сдаваться. И все так думали, а не только я, потому что все прекрасно знали, что плен – это не почет.

А как было, например, под Ахтыркой, когда мы поняли, что оказались в окружении? То что вы думаете? Никакой растерянности, ничего, скорее даже наоборот, все только еще больше мобилизовались. Сразу организовали круговую оборону, тут же связались по рации с частью, которая была позади нас, согласовали сигналы для перехода передовой.

А в это время немцы успели даже проволочное заграждение установить, но мы договорились, что бросаем на него шинели и плащ-палатки. Так и сделали. Немцев там было, правда, совсем немного, и мы даже устроили с ними небольшую рукопашную, но все равно вырвались оттуда. А почему? Потому что мы не растерялись, хотя нас было совсем немного, человек пятьдесят всего. Но к тому времени мы уже, правда, научились воевать. Так что я думаю, тут больше от людей зависит, а не от «жестких» мер…

– А был какой-то момент, с которого вы почувствовали себя опытным воином?

– Только после тяжелейших боев на Курской дуге я стал чувствовать себя уверенно, настоящим командиром.

– Вот вы упомянули о рукопашной. Сколько раз за всю войну вам пришлось в них участвовать?

– Это был единственный раз, если не считать того случая, когда в бою под Герцовкой на меня бросился тот обер-лейтенант.

– Но вы почувствовали разницу? Многие ветераны отмечают, что убивать из огнестрельного оружия или холодным это совсем разные вещи. Вот вы смогли бы, допустим, убить немца ножом или лопаткой?

– Не знаю, потому что в том бою я не могу сказать, что с кем-то персонально сцепился, просто отмахивался кулаками и стрелял из пистолета… Но думаю, что смог бы. Свободно мог бы, потому что в такой ситуации человек по-настоящему звереет… Не знаю как другие, но лично я в том бою действовал словно у меня отключили сознание, лишь на одних инстинктах…

И когда мы потом опять взяли эту местность и пошли посмотреть на это поле, через которое вырывались, то увидели там обрывки снаряжения, ремней, противогазов… В общем, кто чем мог, тем и дрались.

А еще в 1942 году под Харьковом на рассвете я не видел, а слышал, как морская пехота брала одно село. Никакого «ура», один сплошной мат… Вот, кстати, сколько я ни воевал, «ура» я слышал, чтобы кричали, а вот чтобы «За Родину, за Сталина» ни разу. Вообще, человек во время боя просто звереет. Ему уже нет дела ни до какой политики, ни до чего, одно только чувство самосохранения…

– Но вы можете описать, что вы чувствовали в бою? Какое чувство превалировало?

– Я считал, что это просто как работа. Работа, которую нужно выполнить как можно лучше. Но работа тяжелая, которая зачастую требует сверхнапряжения.

– И в связи с этим у меня тогда еще такой вопрос. Почти все, кто воевал, очень высоко оценивают немцев как солдат, но, с другой стороны, сами же и отмечают, что по силе духа они нам уступали и, например, в рукопашные схватки старались не вступать. На мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие.