Но вот мой станок — старинный, верный товарищ, он заставляет меня думать, и у всей этой публики выходит большая промашка, потому что я знаю, что я не один. Однажды свистнут, а мы не побежим, как овцы, в загон. Однажды хлопнут в ладоши и скажут: «Да ладно, ребята, чего там, становитесь в очередь и получите свои денежки. Мы не хотим, чтобы вы голодали». А может, мы, некоторые из нас, готовы поголодать? И вот тут-то все беды и начнутся. Может, кому-то захочется поиграть в футбол или порыбачить в затоне Грэнтхэм-Кат? Толстопузый гомик из профсоюза попросит нас не мутить воду. Сэр Гарольд Мочпуз посулит большущую премию, когда все устаканится. Главный инспектор Попкорн скажет: «Не бузите ребята, не болтайтесь перед воротами». Парни во фраках и котелках скажут: «У этих ребят есть телевизоры, есть на что жить, есть всякие советы, фонды, пиво, у некоторых даже есть машины. Это мы их осчастливили. Так чего же им еще нужно? Эй, уж не пулемет ли там заработал или это просто выхлоп машины?»

Бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах-бах! Хотелось бы надеяться, что я этого не увижу, ан нет, куда мне деться, я ведь из тех козлов, что хотят оттрахать весь мир, и что же в этом удивительного — ведь мир хочет сделать с нами то же самое.

Артур официально стал молодым человеком Дорин. В этом было некоторое преимущество: ведь если не восставать постоянно против правил любви и не смешивать их с правилами войны, остается сокрушительная мощь власти, против которой можно выставить свое белое костистое плечо, остаются тысячи установок, принятых для того, чтобы на них плевать и, стало быть, нарушать. Каждый человек — враг самому себе, и только на таких условиях — условиях борьбы — можно достичь мира с самим собой, и единственное приемлемое правило, способное стать оружием в твоих руках, — это хитроумие. Нет, не то слезливое, сопливое хитроумие, что хуже смерти, но энергичное, с кулаками, хитроумие мужчины, который проработал весь день на фабрике и имеет четырнадцать фунтов в кармане, которые готов спустить, как ему заблагорассудится, в выходные; мужчины, мечущегося между одиночеством и полуосознанными жизненными установками, что, томясь в неволе, пытаются вырваться наружу.

Выстаивая пожизненную вахту за станком, Артур доводил себя до безумия мучительными внутренними спорами с самим собой. Кровавая рана на лбу Джима и испуганное, с плотно сжатыми губами лицо Джейн в рождественскую ночь воочию, как при мгновенной вспышке света, показали ему, что, если мужчине суждено одержать победу в поединке, осторожничать почти не приходится (и в то же время он думал, что если бы женщина, любая женщина, ударила его так, как Джейн ударила Джима, то ей бы не поздоровилось). Победить — значит выжить; а выжить, притом что в тебе еле теплится жизнь, и значит победить. Жить, ощущая почву под ногами, не значит, как он впервые полностью осознал, идти против собственного, глубоко укорененного упрямства — например, неудержимого желания смести врагов, ползающих, точно муравьи, по перекладине большой буквы П (Правительство). Кроме того, это значит приятие добра и радостей жизни, как ему уже приходилось делать, только в более жесткой форме, пока все то же Правительство не разнесло тебя в пыль или пока радость не обернулась печалью.

Погожим воскресным утром в начале марта, когда солнце согревало землю, еще недавно ощущавшую холод снежного покрова, а воздух был прохладен и свеж, он встретился с Дорин на окраине города. Народа вокруг почти не было — обеденное время кончилось совсем недавно. На Артуре был костюм, рубашка со стоячим воротничком, галстук и черные башмаки, а Дорин, уже ждавшая его, не сводя глаз с автобусной остановки, где он должен был появиться, надела светло-коричневое пальто и воскресные дополнения в виде чулок, элегантных туфель и кофты из тонкой шерсти.

Он пересекал дорогу — высокий, стройный, с коротко подстриженными, аккуратно зачесанными назад светлыми волосами, одна рука в кармане брюк. Они договорились погулять: Дорин хотела, чтобы это было в городе, Артур — за городом.

— Слушай, — настаивал он, — я и так целыми днями торчу на фабрике, дай мне хоть в воскресенье немного подышать свежим воздухом. К тому же я вообще ненавижу город.

В том, что ее заманивают в пустынные поля, Дорин смутно почувствовала некоторый подвох, однако же уступила. Шагая рядом с ней, Артур думал о необычности их свиданий, об отсутствии опасности, которая ощутимо подстерегала его, когда он встречался с Брендой или Винни. Сейчас свидания перестали быть настоящими экспедициями, когда за каждый угол надо сворачивать с максимальной осторожностью, в каждом пабе искать возможность тактического отступления в случае засады, каждый шаг по темной улице под руку с Брендой делать с трепетом. С Дорин ему всего этого не хватало — настолько, что всякий раз, отправляясь с ней на прогулку, при приближении к углу он чувствовал, как его охватывает возбуждение, и на какое-то время умолкал, пока угол не оставался позади и не приходило двойственное чувство разочарования и облегчения, когда выяснялось, что путь свободен.

День тянулся бесконечно, высоко в небе плыли редкие облака, и все вокруг ласкало взгляд. По обе стороны сельской дороги пробуждались к жизни липы: острые, еще не раскрывшиеся почки готовы были насладиться весной и блестели, как изумруд, уже настолько свежие, чтобы утолить любую жажду. Отсюда, с дороги, последние дома окраины казались тусклыми и разбросанными наугад, словно это было дело рук какого-то полоумного.

Дорин взяла его под руку, и они свернули туда, где церковь Стрелли рассекала вьющуюся поверху тропу надвое: один рукав тянулся через поля к Илкстону, другой — в сторону шахт Кимберли и Иствуда. Артуру всегда было хорошо за городом. Он вспомнил своего деда-кузнеца, у которого были дом и кузня в деревне Воллатон. Фред часто брал его туда с собой, и те поездки четко отпечатались в памяти Артура. Воду там доставали из собственного колодца, сами выкапывали в огороде клубни картофеля, яйца брали буквально прямо из-под курицы и зажаривали с беконом, и ты сам выбирал, откуда отрезать кусок свинины, засоленной и свисающей с крюка в кладовке. Тот дом давно сровнялся с землей, уступив место натиску новых, свежевыкрашенных строений, разлившихся по полям, точно красные чернила по зеленой промокашке.

Они медленно приближались к Илкстону по узкой каменистой тропинке, с одной стороны ограниченной низким забором, а с другой зарослями бирючины, и лишь изредка перебрасывались парой слов. Там, где дорога стала пошире, они свернули к Трауэлу. Артур, всю жизнь болтавшийся в этих краях летними вечерами после школьных занятий или работы, знал здесь каждый уголок, каждую тропку и полянку. Они подошли к дому, где, судя по тому, что было выставлено в окнах, торговали шоколадом и фруктовой водой. Ему уже приходилось здесь бывать, шины его велосипеда были знакомы с каменистым покрытием этой дорожки, его подбрасывало и несло здесь юзом по пути на рыбалку к Ирвош-кэнал, и он часто притормаживал у этого самого окна купить что-нибудь поесть.

Дорин съела плитку шоколада и выпила бутылку лимонада. Хозяйка вспомнила Артура и, отыскивая его любимый сорт шоколада, лукаво поинтересовалась:

— Что, сегодня рыбалки не будет?

— Попробуй с орехами и изюмом, цыпленок, — предложил он, поворачиваясь к Дорин. — Тебе понравится. Нет, какая рыбалка, — это уже хозяйке. — Не видишь, что ли, я за девушкой ухаживаю. — И в подтверждение потрепал Дорин по плечу.