– Опишите его нам.

– Он из какого-то вещества, которое походит… как бы сказать поточнее… на витое стекло. То ли сплетенные перья, то ли полые стеклянные трубки; они свиты, как пряди волос в косе, как мышцы на рисунках, изображающих человека без кожи, но они из расплавленного стекла. Это существо очень горячее, испускает яркий шипучий свет… очертаниями оно походит на огромный графин или флягу, но оно живое. На продолговатом стеклянном лице пылающие глаза, а впереди предлинный клюв или хобот… длинная шея чуть согнута, и этот нос, клюв или хобот… заправлен в… в… косицы огненной груди. Оно целиком состоит из глаз, оно заполнено золотыми глазами. На нем как бы перья… разноцветные перья в три слоя… не могу разобрать цвета… перья плотные, как густой туман… на шее брыжи из перьев, а посередине туловища что-то вроде мантии… не знаю, есть ли у него шлейф, хвост или крылышки на ногах, не вижу: оно все время колеблется, сияет, искрится, испускает пучки света. Я чувствую, ощущаю, что ему не нравятся некоторые мои слова, сравнения, что они его унижают; когда я сравнивала его с графином и с флягой, ему это не понравилось. Я ощутила его гнев, оно было горячим. Но оно хочет, чтобы я описала его вам.

– Оно настроено враждебно? – спросил капитан Джесси.

– Нет, – медленно проговорила Софи Шики и добавила: – Оно раздражено.

продекламировала миссис Джесси.

– Вы тоже его видите? – спросила Софи Шики.

– Нет. Я цитировала «Потерянный рай». Поэт описывает архангела Рафаила:

Капитан Джесси заметил:

– Про крылья ангелов пишут занятные вещи. Подсчитали, что, для того чтобы уравновесить тяжесть крыльев, ангелу необходима очень высокая грудина, в несколько футов, изогнутая, как киль у птицы, киль огромной птицы.

– Мой брат Горацио, – вступила в разговор миссис Джесси, – однажды, наблюдая, как женщина-скульптор покрывает резьбой царские врата, заметил: «Эти ангелы – ну чем не гусыни неуклюжие?» – чем очень ее огорчил.

– В подобную минуту, миссис Джесси, – сказал мистер Хок, – вы еще позволяете себе шутить. Какое легкомыслие…

– Мы таковы, какими нас создал всеблагой Господь, – возразила миссис Джесси. – И Он знает, что наше легкомыслие выражает наше благоговение, наш ужас, нашу неспособность постичь чудесное. Трудно предположить, что мисс Шики созерцает сейчас чистый ангельский образ, образ ангела, сотворенного из воздуха, как ангел доктора Донна[78]:

Что общего может быть между эфирным ангелом и стеклянной бутылью с хоботом?

Даже в напряженнейшие, драматические моменты сеанс все же оставался просто вечерним развлечением. Нет, нельзя было сказать, чтобы миссис Джесси не верила в то, что Софи Шики видит пришельца из мира иного, – она была убеждена, что Софи в самом деле его видит; однако доля сомнения всегда присутствовала, как и скептицизм, и удобная, неосознанная животная невосприимчивость к невидимому, – все это отрезвляло, удерживало в границах здравого смысла.

Мистер Хок заметил тоном знатока:

– Возможно, мисс Шики видит ангельскую мысль, принявшую такой облик в мире духов, находящемся ниже мира ангелов. Сведенборг рассказывает много удивительного об ангельских эманациях, о следах их умственной деятельности, которые сохраняются в нас, чтобы проявиться в будущем. Он, например, полагал, что ангельские эманации достигают младенца еще в утробе матери, в частности останки супружеской любви ангелов (ибо любовь – это живой организм), и при определенных обстоятельствах мы способны ощущать их.

«Даже если перед мистером Хоком, – подумала миссис Папагай, – явится исполинский багровый херувим с огненным мечом, угрожая испепелить его, он все же станет искать этому объяснения; и если звезды посыплются с небес, как плоды фигового дерева, он и тут будет рассуждать об „определенных обстоятельствах“».

Софи Шики смотрела, как блестящее существо из витого стекла кипит и пузырится. Ее бросало то в жар, то в холод; она то вспыхивала, то, когда жаркая волна откатывала, вновь бледнела и коченела. Существо в образе фляги или вазы, наполненное глазами, золотыми глазами, напоминало скопление лягушечьих икринок. Но все же она чувствовала, что это скопление пылающих глаз едва различает ее самое, что существо видит обстановку комнаты и людей не так ясно и четко, как она, Софи, видит его.

– Он говорит: «Пиши», – произнесла она сдавленным голосом.

Миссис Папагай в тревоге взглянула на нее и поняла, что ей больно.

– Кто будет писать? – торопливо спросила она.

Софи взяла перо. Миссис Папагай заметила, как напряглись жилы на ее шее, и сказала остальным:

– Будьте предельно осторожны. Контакт опасен и болезнен для медиума. Сидите очень спокойно, старайтесь ей помочь.

Перо побежало по бумаге, выводя слова аккуратным, изящным почерком, полная противоположность по-ученически круглому и крупному почерку Софи:

Перо замерло, вернулось к написанному, вычеркнуло «Лаодикия» и медленно и старательно вывело:

Теодицея [79] новис новиссима. Домой по сонной глади моря везет прах милый, прах один, груз черный – сгинувшую жизнь. Прах. Прах.

Чувства всех присутствующих, такие разные, но слившиеся в один поток, захлестнули миссис Папагай. Благоговейный ужас поразил миссис Герншоу, она с трудом могла дышать. Мистер Хок быстро соображал, что бы могли значить эти слова.