– А остальные пущены в оборот, – коверкает идею социалистического лагеря Фальцет, вспоминая слово «сателлиты», повторное взятие Чехословакии[352], Польши[353], Будапешта и казнь венгерского президента[354].

– Но если территории захватываются, а не освобождаются, война не может называться освободительной? – изумляется Борода.

– Как тебе сказать… – подбирает современную модель для иллюстрации достойного примера Андрей…

– Говори, как есть! – требует собеседник.

– Каждый считает, что он прав, и только правда знает, кто с ней! – стараюсь нейтрализовать формирующийся вердикт.

– Нууу?! – не отступает соперник, оставляя мой афоризм без внимания. – Мы ждем!

– Пожалуйста, – соглашается Андрей. – Когда в результате действий спецназа в театре на Дубровке сто тридцать заложников были освобождены от жизни, находившейся в руках террористов, – это считалось убийством или освобождением?[355]

– Но здесь совсем другое! Люди в театре гибли не от пуль террористов, а от газа и сильного ослабления организма.

– Так и в газовых камерах Освенцима люди гибли не от пуль террористов, а от газа и сильного ослабления организма.

– И что же из этого выходит? – интересуется Иван Грозный.

– Выходит, что преследовалась цель по освобождению… – замолкает оратор.

– А получилось?

– А получалось, как всегда, – одним награды и повышения, а другим смерть и отчуждение территорий (жизней) в пользу освободителей, – подливает самогон в рот Андрей.

Из-за кататонического ступора, возникшего по вине докладчика, немая сцена спасает на некоторое время гостей от переизбытка эмоций. И мне начинает казаться, что скандала удастся избежать. Но вычурность рефлексий подскакивает вверх, когда Фальцет ошеломляет окружающих новой постановкой вопроса.

– А какая, на ваш взгляд, казнь, выглядит человечнее остальных? – начинает он из далекого далека. – Сожжение на костре, четвертование на плахе, продырявливание пулями, отсечение головы, поджаривание на электрическом стуле или удушье в газовой камере?

– Наверное, в газовой камере, – фыркает озадаченно Иван Грозный, вспоминая казематы Кремля и работу своей бригады.

– Следует ли из этого, что палачи концентрационных лагерей были гуманнее твоих гуманоидов? – обращается безумец к царю.

– Моих?! – восклицает Грозный.

– Твоих, – подтверждает Фальцет.

– В советских или фашистских концлагерях?[356]– пытается конкретизировать ситуацию Борода.

– В британских[357], – расширяет границы собеседник.

– А разве палачи могут быть гуманными в принципе? – шевелит Богомол усами мозги.

– Это зависит от жертв, – улыбается царь, вспоминая Федю Басманова[358].

– Но они же убивали невинных людей! – сопротивляюсь я. – Тысячи, десятки, сотни тысяч людей!

– Так и армии освободителей убивали невинных людей, – не сдается в окружении противников маргинал, – бомбу не интересует профессия и возраст пациента. Мы для нее – начинка для гробов[359].

Андрей переводит взгляд на графин, потом на рюмку, наполненную ароматным зельем всклянь, и опять пытается сконцентрироваться на хрустале, произнося при этом чуть слышно:

– Во-первых – газовые камеры существовали еще до нацистов, и людей в них убивают до сих пор[360]. – Содержимое рюмки отправляется в желудок. – А во-вторых, в истории человечества отношение к палачам переворачивается с ног на голову очень быстро. – Изображает он рукой переворот песочных часов. – Помните сотника Лонгина?[361]