Вскоре одетые в зеленое с золотом швейцарцы оттесняют толпу просителей, которые каждый день собираются во дворе старого дворца Иннокентия, — расталкивая бранящихся людей, они освобождали проход для лошадей испанцев. В течение часа после полудня двор Попугаев заливало солнце, теперь сюда вернулась тень, и Антонио чувствует, как из-под плит, которыми вымощен двор, потянуло сыростью — в Борго вообще очень сыро, это всем известно. А за пределами двора солнце шпарит во всю силу. Здесь собрались неудачники — те просители, у которых и во двор пробраться не получилось. Антонио щурится, глядя в спину своему послу, подпрыгивающему в седле прямо перед ним. Спина прямая, движения скованные. Он уже понял — понял еще тогда, когда увидел людей Фарии, услышал насмешливый рев зверя, — что аудиенция провалилась.

Они раздраженной рысью скачут по мосту Святого Ангела, и возглавляющий кавалькаду дон Херонимо проклинает всех и каждого, кто возникает у него по пути, — неотесанных алебардщиков, мальчишку с поросенком на руках, каких-то бродячих монахов. За ним следует Антонио, а потом дон Диего со своими людьми. Маленькая площадь сразу за мостом свободна — Антонио знает, что уж там-то его господин точно задерживаться бы не пожелал, — и кортеж набирает скорость, маневрируя между телегами, груженными бочками с вином из Рипетты, повозками с камнем для известковых печей, ныряя под навесы, распугивая пешеходов. Улица, недавно переименованная в Слоновью, осталась слева. Они минуют дома банкиров и сворачивают налево. Там, у въезда на улицу ювелиров, stadera — весовщики — остановили телегу с зерном. Пришлось притормозить; он подъезжает и останавливается вровень с послом.

«Плиний!» — рявкает посол своему секретарю, потом снова натягивает поводья. Дорога загибается к реке, отсюда видна культя башни Сангуиньи, торчащая над черепичными крышами и печными трубами. На этом отрезке пути Антонио ни разу не замечал, чтобы запахи сыромятни хоть сколько-нибудь ослабевали, но если поехать в объезд, мимо башни Нона, то дорога там проходит вдоль берега реки в ее нижнем течении, и в такой жаркий день там уж точно царит невыносимое зловоние. Сразу за церковью Сан-Никколо они опять сворачивают налево. Оглядываясь через плечо на площадь Навона, Антонио видит погонщиков, ведущих вьючных лошадей в стойла, над которыми наскоро соорудили навесы из мешковины, видит праздношатающихся. Все направляются туда же, куда и он, — домой, хотя в этом городе, городе, населенном преимущественно чужаками, приезжими, сама эта фраза «направляться домой» звучит фальшиво: еще одна римская обманка. Антонио Серон, секретарь посла его католического величества Фернандо Арагонского, пришпоривает коня и вслед за своим господином въезжает во двор.

Стойла пустые, и двор откликается на их появление эхом. Появляются грумы, берут лошадей под уздцы. Дон Херонимо окликает его: «За мной, Антонио», — ныряет в дверной проем, исчезает в доме. Выглядывает парочка сонных слуг, интересуясь, какие еще могут последовать сюрпризы.

Дон Херонимо взбегает по лестнице, его шаги грохочут по лоджии. Антонио видит, как исчезает его спина, когда дон Херонимо входит в залу, слышит, как распахивается невидимая дверь. Секретарь спешит за ним. Глянув вниз с лоджии, он видит дона Диего — тот стоит посреди двора, смотрит в безоблачное небо, его лицо, как всегда, бесстрастно. Прежде один из любимых капитанов Кардоны, он не демонстрировал, но и не скрывал собственного равнодушия к той роли, которую играл здесь, в Риме. А что это была за роль? Чисто декоративная? Или он выполнял обязанности телохранителя? После Равенны и Прато ходили слухи о его «крайностях». Антонио его побаивается.

— Антонио!

Вестибюль позади маленькой залы служит одновременно и архивом, и приемной. Желтоватые шторы смягчают льющийся в окна яркий свет, придавая ему охристые и оранжевые тона, тона заката. Но даже это препятствие не мешает солнечным лучам поджаривать сложенные в закутке у дальней стены бумаги, из-за чего края тех загнулись и потемнели; бумаги вываливались из комодов, ящиков, устилали добрую половину пола — черновики договоров, меморандумы, копии декретов, старые — пришедшие еще до Рохаса — депеши, груды, горы корреспонденции, среди которой Антонио удалось разрыть буллы и указы целой череды пап; эта лавина слов, будучи потревоженной, выталкивала на свет божий давно погребенные под своим собственным весом старые раздоры и диспуты, свидетельства давно забытых предательств и заговоров, и Антонио, глотая бумажную пыль и щурясь, вчитывался в подписи: Николай, Калликст, Александр, Юлий… Все они приложили руку к этой истории.

— Антонио, ты сегодня разговаривал с нашим другом?

— Он держался замкнуто, господин посол. Не представилось возможности.

— Но он придет?

— Если поймет, что это для него выгодно.

Дон Херонимо задумчиво кивает. Он сидит в этой затемненной, но все равно жаркой приемной: взгляд устремлен вниз, пальцы теребят лежащую перед ним тонкую книгу. Углы некоторых страниц загнуты. Просто поразительно, что столь грандиозное может зависеть от столь малого. Римский понтифик Николай подтверждал собственную буллу «Dum diversas» (которая, однако, противоречила булле Папы Евгения IV «Rex regum»), эту буллу затем более детально развил Калликст III, она была ратифицирована в Алькасовасе в тот год, когда родился его младший брат Алонсо. А булла «Aeterni Regis»? Она снова даровала все права портингальцам, что и подтверждал Папа Сикст IV в тот год, когда Альфонсо умер. Три года… «Inter caetera» Александра, его же «Eximiae devotionis», вторая его «Inter caetera», затем «Dudum Siquidem», этот прилив смывал испанцев к западу, а направляли поток булл португальцы — по крайней мере, так казалось. А затем пришел черед Тордесильяса, там они одержали победу. И там же, в Тордесильясе, они потерпели поражение.

Невидимые границы разделили невидимые моря, змеями проползли по берегам и островам, чье местоположение менялось по мановению руки очередного Папы: острова Зеленого Мыса, Канары, мыс Бохадор, Антильские острова. А может, там и вовсе никаких островов не было, а были только облака, туманы-обманы, которые утомленные бессонницей и легковерные впередсмотрящие, неустанно выискивающие новые земли, приняли за твердь земную. И теперь граница пролегала в открытом море, в трехстах семидесяти лигах к западу от островов Зеленого Мыса. Линия проведена. Португальцы и испанцы стоят, повернувшись друг к другу спинами, — парочка безрассудных дуэлянтов: один глядит на запад, другой на восток, но на другом конце света они неминуемо встретятся лицом к лицу. И что тогда?

Фернандо сказал ему по секрету: «Я не стану посылать армию на Молуккские острова, если один хороший говорун способен выиграть для меня эту войну в Риме…» Впрочем, эти слова Фернандо зафиксированы на какой-то из бумаг, здесь хранящихся. Есть Индии на востоке, и есть Индии на западе. А добраться к ним можно как угодно — отправляясь хоть на запад, хоть на восток. Так эта папская граница — она разделяет мир или служит отправной точкой? Начало это — или (за вычетом полушария) конец пути? Нет, Фернандо армию не послал, но слухи об армии понеслись на всех парусах, это были призрачные паруса, похожие на крылья морских птиц, а перед ними несся эскадрон возникающих и исчезающих по приказу островов. Португальцы испугались, кинулись к Юлию за подтверждением своих прав, получили его. Вот почему он, хоть и занимал здесь свой пост уже почти два года, все равно считался «недавно прибывшим послом Фернандо». Булла «Еа Quae» снова подтвердила Тордесильясский договор, и линия оставалась невидимой, неосязаемой, но совершенно изменила свою конфигурацию. Как такое могло произойти?