— Это называется «Клеточный распад», — сказал Джоши. — Я нарисовал штук двадцать вариантов, и все совершенно одинаковые.

— Она немножко напоминает вас, — сказала Юнис. — Мне нравятся тени под глазами.

— Ну в общем… — сказал Джоши и застенчиво скрипнул горлом. Мне всегда было неловко смотреть на портреты его матери, как будто я зашел в ванную и застал собственную мать, когда она поднимала свою усталую корму со стульчака. — А ты рисуешь?

Юнис закашлялась. Появилась Улыбка Великого Смущения, и стыд высветил ее веснушки четким рельефом.

— Я училась, — еле выдохнула она. — В Элдербёрде. Курс рисования. Ничего особенного. Я не умею.

— Я не знал, — сказал я. — Что ты училась рисовать.

— Это потому что ты никогда меня не слушаешь, обормотина, — прошептала она.

— Я бы посмотрел на твои рисунки, — сказал Джоши. — Я скучаю по живописи. Она меня очень успокаивала. Можем собраться как-нибудь и вместе поучиться.

— Или можешь пойти на курсы в Парсонс, — предложил я Юнис. Я представил, как они вдвоем, живая и бессмертный, вместе создают что-то, Изображение, «произведение искусства», как раньше выражались, — и мне тотчас стало жалко себя. Ах, если б у меня была склонность к карандашу и краскам. Почему я обречен страдать от этой древнееврейской словесной болезни?

— Пожалуй, мы оба можем пойти на курсы в Парсонс, — сказал ей Джоши. — Ну, типа, вместе.

— Но у кого есть время? — рискнул я.

Мы вернулись в гостиную, где Джоши и Юнис опустились на уютный изогнутый диван, а я примостился напротив на кожаной оттоманке.

— Будем здоровы, — сказал Джоши, кружкой чокаясь с длинноногим бокалом Юнис. Они улыбнулись друг другу, и она повернулась ко мне. Пришлось встать, подойти к ним и завершить ритуал. А затем снова садиться. В одиночестве.

— Будем здоровы, — сказал я, едва не разбив Джоши кружку. — За моих самых любимых людей.

— За свежесть и юность, — сказал Джоши.

Они заговорили. Джоши расспрашивал ее о жизни, а она отвечала по своему обыкновению невнятно: «Ага», «Наверное», «Ну как бы», «Может быть», «Я пыталась», «У меня не получается», «Я ничего не умею». Но она радовалась беседе, была внимательна — я редко видел ее такой, — и придерживала прядь, упавшую на плечо. Она толком не умела вести разговор с мужчиной, без злости, без флирта, но старалась, фильтровала, выдавала как можно меньше, и однако же хотела угодить. Она тревожно поглядывала на меня, щурилась — ей мучительно было думать, мучительно отвечать, — но тревога спадала по мере того, как Джоши подливал вина — мы все уже превысили максимальную дозу в два бокала ресвератрола, — и скармливал ей тарелку черники и моркови. Он предложил сварить шмали в чайнике зеленого чая — годами этого не делал, — но Юнис вежливо ответила, что марихуану не курит, что это, конечно, извращение, но от марихуаны ей грустно.

— Я бы не отказался, — встрял я, но предложение явно испарилось.

— Почему вы зовете Ленни Макакой-Резусом? — спросила Юнис.

— Похож, — ответил Джоши.

Юнис крутанула эппэрэт и, когда на экране появилось искомое животное, закинула голову и расхохоталась, как на моей памяти хохотала только с элдербёрдскими подружками, честно и весело.

— Абсолютно, — сказала она. — Руки длинные, а в середине, типа, скукоженный. На него так трудно покупать одежду. Вечно приходится учить его, как… — Описать она не смогла, только раскинула руки.

— Одеваться, — договорил я.

— Он быстро учится, — сказал Джоши, глядя на нее, рассеянно нащупывая вторую бутылку вина, послушно стоявшую у ног. Я протянул кружку за добавкой. Мы продолжали напиваться. Я поплотнее уселся на влажную кожаную оттоманку — поразительно, сколь равнодушен Джоши к обстановке. За все годы знакомства не купил ни единого предмета мебели. Столько лет один, без детей, без американского изобилия, посвятил себя единственной идее, чье воплощение сидело сейчас в футе от него, подогнув под себя ногу — знак того, что ей полегчало. Джоши умеет дать понять, что не сделает больно. Даже когда делает.

Они вели молодежный разговор: «ЖопоДоктор», девичьи порки, новая вьетнамская порнозвезда Фуонг «Хайди» Бля. Употребляли слово «жопутана» и подростковые аббревиатуры, типа «ТЖВ» и «ВСМ», от которых на ум приходили высокоскоростные европейские поезда. Гладколицый Джоши, чье тело играло новыми мускулами и послушными нервными окончаниями, раскраснелся от вина, склонился вперед, точно ракета в воздухе, и душа его, надо думать, переполнялась инстинктами юности, жаждой коннекта во что бы то ни стало. Будет ли он скучать по старости, еретически подумал я. Не затоскует ли его тело о своей истории?

— Я ужасно хочу рисовать, но я ничего не умею, — говорила Юнис.

— Наверняка умеешь, — ответил Джоши. — У тебя такое чувство… стиля. И экономность. Достаточно на тебя посмотреть!

— Одна училка в колледже говорила, что у меня получается, но она просто была лесба.

— ОБМ, давай ты прямо сейчас что-нибудь набросаешь?

— Да ни за что.

— Абсолютно. Давай. Сейчас бумагу принесу. — Он кулаками оттолкнулся от дивана, вскочил и помчался в кабинет.

— Стойте, — крикнула ему вслед Юнис. — Ужас какой. — Она обернулась ко мне. — Я боюсь рисовать, Лен. — Но она улыбалась. Они разыгрались. Напились. Она ринулась за Джоши, и я услышал резкий молодой вскрик — толком не разобрал, чей. Я перешел на диван и сел на место Джоши, впитывая тепло моего господина. Темнело. За окном маячили водонапорные башни и голые стены когда-то высоких зданий, что тянулись до стеклобетонного задника строительства по берегам Хадсона. Мой эппэрэт терпеливо отчитывался о ценах на недвижимость и сравнивал их с БКГШ-Лондоном и Шанхаем. Я прижал к губам бутылку вина, затопил организм ресвератролом и понадеялся, взмолился: пусть к обратному отсчету моей жизни прибавится еще несколько лет. В гостиную вернулся Джоши.

— Она не разрешила смотреть, — сказал он.

— Она правда рисует? — спросил я. — Руками? Не на эппэрэте?

— Еще как, корешок! Ты что, собственную подругу не знаешь?

— Она со мной ужасно застенчивая, — сказал я. — И КТС, Гризли, уже никто не говорит «корешок».

Джоши пожал плечами:

— Молодость есть молодость. Молодая речь, молодая жизнь. Кстати, как твой водородный показатель?

Она вышла, красная, но счастливая, прижимая альбом к груди.

— Не могу, — сказала она. — Это глупость. Я все порву!

Мы, как полагается, запротестовали, заглушая друг друга громом баритонов, а Джоши застучал кружкой по кофейному столику, точно охрипший студент на собрании братства. Застенчиво, однако не без кокетства, позаимствованного, надо полагать, из старых телесериалов про женщин на Манхэттене, Юнис Пак протянула Джоши альбом.

Она нарисовала обезьяну. Резуса, если я не ошибся. Выкаченная седая грудь, длинные уши как сердечки, совершенно черные лапки изо всех сил цепляются за ветку, на макушке седой завиток, на лице гримаса, выдающая игривый ум и удовольствие.