Я сказал Юнис — небрежно и с обаятельнейшей утконосьей ухмылкой, — что следующие две недели на светском фронте будет напряженно. Джоши умоляет познакомиться с ней и ждет нас в субботу у себя дома. Затем в понедельник у Грейс и Вишну вечеринка на Стэтен-Айленде, где будет официально объявлено о беременности.

— Я понимаю, что ты, типа, не светская львица, — сказал я.

Но она уже отвернулась, и сердитые острия ее лопаток преградили путь моей ласковой руке.

— Твой босс, — сказала она, — хочет познакомиться со мной?

— Он любит молодежь. Сам в подростка превращается.

— Эта сука Грейс зовет нас к себе? Зачем? Снова надо мной посмеяться?

— Да ты что? Грейс тебя любит!

— Наверняка хочет, чтоб я была ей младшей сестренкой. Нет уж, Лен, спасибо.

— Она правда тебя любит, Юнис. Хочет подыскать тебе работу в Рознице. Говорила, что ее соседка по принстонской общаге, может, знает про стажировки в «Падме». — Трижды, когда мы кратко, по касательной затрагивали будущую работу Юнис и ее участие в оплате растущего счета за кондиционер ($ 8230 в долларах, только за июнь), она упоминала работу в Рознице. Как и все ее элдербёрдские подруги. Ну еще бы. Кредит для мальчиков, Розница для девочек.

— Ты не понимаешь, Леонард.

Больше всего на свете ненавижу эту фразу. Я понимаю. Не все, но многое. А о том, чего не понимаю, хочу узнать больше. Если б Юнис попросила, я бы на работе взял целую неделю отпуска, сослался бы на семейные обстоятельства (и, собственно, не соврал бы) и слушал ее рассказы. Поставил бы между нами коробку бумажных салфеток и тарелку благостного мисо, вынул бы эппэрэт, все бы записал, вычислил, где болит, внес разумные предложения, исходя из собственного опыта, стал бы великим специалистом по Пакам.

— Я банкрот, — сказала она.

— Что?

— Мне нечего надеть. И у меня толстая попа.

— Ты весишь восемьдесят три фунта. На Грэнд-стрит все оборачиваются в восхищении, дабы узреть твою попу. У тебя три шкафа туфель и платьев.

— Восемьдесят шесть. И у меня ничего нет на лето, Ленни. Ты меня вообще слушаешь?

Мы еще немножко поругались. Она ушла в гостиную и принялась тинкать — сидит по-турецки, мертвая улыбка, нарочитые вздохи, мои мольбы все пронзительнее. В конце концов мы достигли некоего компромисса. Пойдем в Розничный коридор ООН, купим обновки нам обоим. Я покрою стоимость ее нарядов на 60 %, а остальное она возьмет из родительского Кредита. Компромисс, говорю же.

В РКООН я прежде не бывал. Розничные коридоры всегда меня пугали, а это ведь, кажется, крупнейший. В Коридоре, который два года назад вырыли на Юнион-сквер, все выглядели лучше и существенно моложе меня. Я люблю ходить с Грейс в оригинальные лавочки на Стэтен-Айленде, хотя клиентура там постарше и седины у них в волосах побольше — эти люди выросли в благородных бруклинских районах Гринпойнт и Бушвик, а потом были вытеснены на Стэтен-Айленд.

Я запаниковал, едва мы добрались до ООН: человеческие скопления изливались из подземной парковки на семи уровнях; демонстрационные товары извергали информацию, затоплявшую мой эппэрэт соблазнительными данными; ссудобомбисты бросались на меня, увидев мой превосходный Кредитный рейтинг; над головой гигантские растяжки ДВА «Америка славет [sic] своих транжир», изображающие девушку, которую Юнис знала по старшим классам, — девчонка выжулила себе кучу Кредитных линий и умудрилась купить шесть весенних коллекций, а также дом.

Остаточный свет заходящего солнца тек сквозь стеклянную крышу РКООН, и стальные балки в сотнях футов над нами блестели, точно ребра страшного зверя. По-моему, здесь раньше проходили совещания Совета безопасности, хотя могу ошибаться. За год моих римских каникул Америка, похоже, затвердила свой урок по накладным расходам и закрыла традиционные торговые центры. Процветающие Розничные коридоры должны имитировать североафриканские базары стародавних времен: их единственная задача — быстрый обмен товарами и услугами, только без заунывных торгашеских криков и запаха мандаринового пота.

Карта местности Юнис не требовалась. Она вела, а я шел следом мимо товаров, сплошь покрывавших бескрайний этаж, — один магазин превращался в другой, стойка за стойкой, дальше снова стойки, подходишь, оглядываешь, обдумываешь, уходишь. Знаменитые бюстгальтеры «Сааами» без сосков, которые Юнис показывала мне на «ПОПЫшности», прославленные корсеты «Падма», как у польской порнозвезды в «ЖопоДокторе». Мы остановились посмотреть на консервативные летние вечерние платья «МолодаМанда».

— Мне понадобятся два, — сказала Юнис. — Одно на вечеринку твоего босса и одно к этой суке Грейс.

— У босса будет не вечеринка, — сказал я. — Выпьем пару бокалов вина и закусим морковкой и черникой.

На это Юнис не обратила внимания — она занялась делом. Сначала поискала в эппэрэте, как эти вещи продаются по всему миру. Затем принялась перебирать черные, на вид одинаковые платья на круговой стойке. Щелк, щелк, щелк — каждая вешалка стукалась о предыдущую, точно бухгалтерские счеты стучат. На каждое платье она тратила меньше секунды, но каждая секунда была полнее, чем долгие часы, проведенные на «ПОПЫшности» за разглядыванием тех же самых вещей: каждая секунда была столкновением с реальностью. Лицо у Юнис было суровое, сосредоточенное, рот слегка приоткрыт. Вот она, неуверенность выбора, боль жизни без истории, боль стремления к высотам. Этот мир превращал меня в букашку, вгонял в трепет своей религиозностью, своими попытками извлечь смысл из предмета, содержащего главным образом нитки. Ах, если бы красота объясняла этот мир. Если бы лифчик без сосков решал все проблемы.

— У них либо нет нулевого размера, — сказала Юнис, дойдя до последнего платья, — либо эта глупая вышивка по подолу. Делают вид, будто они стильнее «ПолнойКапитуляции», у которой разрез вдоль промежности. Пошли в «Лукожу».

— Там же эти прозрачные джинсы? — сказал я. И вообразил, как Юнис являет случайному прохожему вульву и зад, переходя запруженную Деланси-стрит, и водители с нью-джерсийскими номерами в изумлении опускают затемненные стекла. Мне хотелось защитить ее минималистскую комплектацию, но и без привкуса эротизма не обошлось, не говоря уж о вопросах социального статуса. Люди увидят ее крошечную посадочную полосу и выше оценят меня.

— Да нет, обормотина, — сказала Юнис. — Эти джинсы — только через мой труп. У них нормальные платья тоже есть.

— А, — сказал я. Фантазия закончилась, и удивительно, до чего я был счастлив тем, что рядом со мной эта консервативная девочка. Мы одолели полкилометра витрин и добрались до магазина «Лукожи». В самом деле, там обнаружилось несколько стоек с вечерними платьями, довольно откровенными в районе декольте, но явно непросвечивающими. Посреди магазина усталые и расстроенные женщины перебирали застывшие пустые шкурки фирменных прозрачных джинсов.

Юнис защелкала вешалками, и к ней подошла сотрудница Розницы. Мой эппэрэт мигом проскочил потоки данных, что накатывали из покупателей, точно грязный прибой на некогда первобытные берега, и сфокусировался на Маккей Уотсон. Она была прекрасна, эта сотрудница Розницы. Высокая, с прямой шеей, ясные и подлинные глаза говорили о врожденной честности — мол, зачем мне себя выдумывать, когда у меня такая биография? Я гладил данные Маккей, разглядывая «Лукожу», облегавшую ее стройное, тяжеловатое в бедрах тело — на ней были полупрозрачные джинсы, отчасти скрывавшие гениталии, отчего те походили на картину импрессионистов, которую надо разглядывать, отойдя подальше. Окончила университет Тафтса, специализировалась на международном праве, вторая специализация — теория Розницы. Родители — преподаватели на пенсии, живут в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния, где она и выросла (детские Изображения рассеянной, но ласковой Маккей, обнимающей банку апельсинового сока). Сейчас парня нет, но с последним другом, честолюбивым Медиасамцом из Грейт-Нека, предпочитала позу «женщина сверху».