И он снова сделал шаг к двери.

Я испугался возможности рассердить этого человека, противясь его фантазии, и не воспользоваться случаем узнать что-нибудь о моих маленьких Сиомаре и Сильвесте.

— Ты непременно хочешь, чтобы я пил? — сказал я ему. — Ну так и быть, выпью, и особенно буду пить в надежде скоро увидеть сына и дочь.

— Ты любишь, чтобы тебя упрашивали, — ответил фактор, приближаясь ко мне на расстояние длины моей цепи и наливая вином две полные чаши.

Я позднее припомнил, что он так медленно подносил свою чашу к губам, что у меня не было возможности удостовериться в том, пил ли он вино или нет.

— Ну, — прибавил он, — выпьем! Выпьем за тот барыш, который ты принесешь мне завтра.

— Да, выпьем за надежду увидеться с моими детьми.

И я в один прием осушил чашу. Вино показалось мне превосходным.

— Теперь и я сдержу свое обещание, — сказал фактор. — Ты говорил мне, что повозка, в которой находилась твоя семья в день Ваннской битвы, была запряжена четырьмя быками?

— Да.

— Четырьмя черными быками, причем у каждого из них посередине лба находилось маленькое белое пятно?

— Да, все четыре быка были братьями и походили друг на друга, — ответил я, не будучи в состоянии удержаться от вздоха при мысли об этой прекрасной четверке, взросшей на наших лугах, которой любовались всегда мой отец и моя мать.

— Эти быки носили медные ошейники, украшенные бронзовыми колокольчиками, подобными этим? — продолжал фактор, роясь в кармане.

Он вытащил из него колокольчик и показал мне.

Я узнал его — он был сделан моим братом-оружейником Микаэлем и носил его клеймо, как и все сделанные им вещи.

— Это тот самый колокольчик, который носили наши быки, — сказал я ему. — Не можешь ли ты дать мне его? Ведь он не имеет для тебя никакой ценности.

— Что, — ответил фактор, смеясь, — ты и себе хочешь повесить на шею колокольчик, друг Вол? Это твое право. Бери его. Я принес его только для того, чтобы узнать, принадлежала ли та четверка быков, с которой он был снят, к колеснице твоей семьи или нет?

— Да, — сказал я, положив в карман своих панталон этот колокольчик, может быть, единственную вещь, которая у меня осталась от прошлого. — Да, эта четверка была нашей, но мне показалось, будто один или два быка во время стычки упали ранеными?

— Ты не ошибаешься! Двое из них были убиты на поле сражения, двое же других, хотя и раненые, остались в живых. Их купил один из моих собратьев… вместе с тремя детьми, оставленными в повозке. Двое из них, девочка восьми-девяти лет и маленький мальчик, были найдены наполовину задушенными с веревкой вокруг шеи, но их удалось вернуть к жизни.

— А этот купец… — вскрикнул я, весь дрожа. — Где он?..

— Здесь, в Ванне. Ты его увидишь завтра. Наши места на торге, полученные нами по жребию, находятся рядом. Если, значит, те дети, которых он приведет на продажу, твои, ты их увидишь скоро.

— А… а я буду близко от них?

— Да, ты будешь от своих детей на расстоянии двойной длины твоей темницы. Но почему ты все время подносишь ко лбу руки?

— Я не знаю… Я давно не пил вина, и оно бросилось мне в голову, уже несколько минут я чувствую головокружение…

— Это доказывает, друг Вол, что вино мое хорошего качества, — сказал фактор со странной улыбкой.

Затем он встал, вышел из темницы, позвал одного из сторожей и вернулся с ящиком под мышкой, тщательно заперев за собой дверь. Для того чтобы ничей глаз не мог проникнуть в мое освещенное лампой помещение, фактор завесил окно обрывком какого-то покрывала, снова очень внимательно посмотрел на меня и вынул из ящика несколько склянок, губок, какой-то маленький серебряный сосуд с выгнутой шейкой и несколько различных инструментов, из которых один, сделанный из стали, показался мне очень острым.

По мере того как я следил за действиями странно молчаливого фактора, какое-то необъяснимое оцепенение все более и более охватывало меня. Мои отяжелевшие веки уже несколько раз невольно смыкались, и я, сидевший все время на своем соломенном ложе, к которому был прикован, должен был прислониться своей отяжелевшей, путающейся головой к стене.

Фактор со смехом сказал мне:

— Друг Вол, ты не должен беспокоиться о том, что с тобой происходит.

— Что? — спросил я, стараясь выйти из своего оцепенения. — Что со мной происходит?

— Ты чувствуешь, как тебя невольно охватывает состояние полусна?

— Это правда.

— Ты меня слышишь и видишь, но так, как будто твое зрение и твой слух покрыты пеленой?

— Это верно, — пробормотал я.

Мой голос слабел все больше и больше. Казалось, во мне все постепенно гасло, но я не чувствовал никакой боли. Я, однако, сделал, над собой последнее усилие и спросил этого человека:

— Почему я в таком состоянии?

— Мне нужно было успокоить тебя, чтобы беспрепятственно совершить твой туалет раба.

— Какой туалет?

— Я обладаю, друг Вол, некоторыми магическими средствами для украшения своего товара. Так вот, хотя ты теперь и достаточно нагулял себе тело, но отсутствие движения и свежего воздуха, лихорадка от ран, грусть, всегда неизбежная при рабстве, и еще другие причины сделали блеклой твою кожу, желтым цвет твоего лица. При помощи моих средств завтра утром кожа твоя будет так свежа и упруга, цвет твоего лица так румян, словно ты только что пришел с полей в чудное весеннее утро, мой добрый поселянин. Такой вид будет у тебя в течение одного или двух дней, но я надеюсь с помощью Юпитера завтра же вечером продать тебя. Тогда дело сделано, и твоя кожа может превратиться снова в желтую и блеклую. Это касается уже твоего нового хозяина… Я, значит, начну с того, что раздену тебя и уснащу твое тело этим особо препарированным маслом, — сказал фактор, раскупоривая одну из склянок.

Эти приготовления показались мне настолько постыдными для моего человеческого достоинства, что, несмотря на оцепенение, которое меня все более и более охватывало, я повернулся на своей постели и закричал, потрясая свободными от оков руками:

— Сегодня на моих руках нет цепей… Если ты только приблизишься, я задушу тебя!

— Вот это-то я и предвидел, друг Вол, — сказал фактор, спокойно наливая в сосуд, в котором лежала губка, масло из склянки. — Ты горячишься и хочешь сопротивляться… Я мог бы связать тебя при помощи сторожей, но в своей горячности ты повредил бы себе члены, а это явилось бы очень досадным минусом при продаже, так как подобного рода наружные знаки увечья свидетельствуют об упрямстве раба. И какой крик поднял бы ты, когда я стал бы брить тебе в знак рабства голову!

После этой последней оскорбительной, угрозы я собрал все оставшиеся у меня силы, встал и крикнул угрожающим голосом: