Виктор Афанасьевич понимал, что ему предстоит поединок с Ощепковым, при этом не только в переносном, но и в прямом смысле. Но он вовсе не боялся сразиться с обладателем высшего мастерского дана на татами, он опасался в жизни принять неправильное решение. В любом случае ему придется отвечать, и прежде всего перед самим собой: если он неоправданно «подрежет крылья» Ощепкову – он будет виноват; если незаслуженно поверит ему – опять же виноват будет он. Виктор Афанасьевич не боялся брать на себя ответственность, он боялся поступить не по совести.

В нерешительности он взял ощепковскую папочку и покрутил ее так и эдак. Может, все-таки почитать еще? Второе прочтение дела дало ему много и ответов, и новых вопросов. Может быть, если прочесть дело в третий раз… Но Виктор Афанасьевич отложил папочку, затушил папиросу и задумался.

Итак, второй брак Ощепкова, столь смутивший его. Ему, Спиридонову, в жизни повезло встретить Клавушку, но до нее у него была Акэбоно, которую он любил; были и другие, менее серьезные приключения. Акэбоно… воспоминания о ней до сих пор причиняли ему боль. Пусть эта боль и потерялась на время, растворившись сначала в сладости их с Клавушкой любви, а затем – в боли ее потери, но она до сих пор давала о себе знать. И поясок Акэбоно лежал в подаренной ею шкатулке, а поверх него покоилась Клавушкина варежка. Они даже пахли одинаково…

Так вправе ли Спиридонов осуждать Ощепкова? Возможно, тот вступил в первый брак скоропалительно, не особенно думая о последствиях? Молод был, жизни не знал, не устоял – а потом оказалось, что рядом с ним чужой человек? Ну и что? Разводиться? Но за свои поступки надобно отвечать. Жена – не рукавица, за пояс не заткнешь. Виктор Афанасьевич поморщился, вспомнив вакханалию, начавшуюся после революции… не сразу, а в восемнадцатом, когда советская власть развязала борьбу с «религиозным мракобесием». Общественная мораль, и дотоле успешно катящаяся под горку, просто-таки ухнула с обрыва. Среди «революционных масс» стало модно кичиться своим развратом, едва ли не коллекционировать пороки. Виктор Афанасьевич никогда не был ханжой, но от того, что творилось тогда в Москве, да и вообще на Руси, его выворачивало. Хотелось взять огнемет, действие которого он не однажды наблюдал на фронте, да и хорошенько пройтись по этим революционным массам очистительным огнем. На этой почве Виктор Афанасьевич едва не ушел к белым.

Удержал его Сашка Егоров, тогда уже красный командир. Разыскал он его в Москве, где Спиридонов постепенно погружался на дно, живя в то время одной только своей дзюудзюцу, продолжая тренировать всех желающих, поток которых не прекращался. В остальном же он проводил время как заведенный механизм в ожидании конца завода – почти не ел, много курил, перебивался случайными заработками, по преимуществу охраняя чье-то имущество, но бывало – даже сапожничал и промышлял мелким ремонтом. И вообще все делал как механическая кукла – мылся, брился, тренировался. Тренировался, впрочем, он регулярно, даже больше, чем раньше, доводя приемы до автоматизма.

Его ученики делали успехи, в марте восемнадцатого они выступили на соревнованиях по «тяжелой атлетике», проводившихся в дикой, полуголодной Москве. Жизнь Первопрестольной, постепенно превращавшейся вновь в столицу, словно раздвоилась: часть москвичей всеми силами пыталась жить по-прежнему, невзирая на царивший кругом хаос. Другая часть сложила руки и пустилась во все тяжкие. На этой почве пробивались ростки нового строя, но большинство обывателей не верило в то, что большевикам удастся удержаться на плаву долго.

На турнире его ученики произвели фурор; Виктор Афанасьевич присутствовал там, но чувствовал себя призраком среди живых. Все, что его окружало, внезапно стало чужим и непривычным, и лишь одно оставалось неизменным, знакомым, родным – белый квадрат татами. Мир за его пределами рушился, летел в тартарары. Сгинула страна, которой он приносил присягу. Умерла любимая, единственная Клавушка…

Там пропало все, там царила кромешная тьма и дули ветра Апокалипсиса, а белый квадрат оставался нетленен. Это был его мир, мир, который невозможно было отнять у него. Здесь, среди бросков, подсечек, захватов, среди болевых и удушающих приемов, Виктор каждый день находил спасение. В его жизни больше ничего не осталось – только этот белый квадрат.

Временами его томили какие-то обрывки порывов, он задумывался, например, о том, чтобы уйти к Деникину – авось шальная пуля красных сделает то, чего он сам обещал Клавушке не делать.

По его внешнему виду сторонний человек вряд ли мог бы сказать, что у него какие-то проблемы: всегда подтянут, выбрит, причесан, носил чистую, выглаженную полевую форму без орденов и знаков различия, сапоги всегда до блеска начищены, воротник накрахмален. Несколько раз пьяные компании «революционного пролетариата» пытались совершить «классовое возмездие» явно «бывшему», каким казался им Спиридонов, и неизменно получали свою порцию впечатляющих их приемов, вне зависимости от количества нападавших и наличия у них холодного или огнестрельного оружия. Так что для человека стороннего Спиридонов был вполне нормально себя чувствующим гражданином из категории деклассированных элементов[50].

Из этого внутреннего столбняка Спиридонова вывел внезапно появившийся у него на горизонте Сашка Егоров. Их встреча произошла в начале июля тысяча девятьсот двадцатого года на станции Москва-Сортировочная. Спиридонов охранял стоящий на запасном пути опломбированный вагон. Что содержится в этом вагоне, он понятия не имел и не особенно желал знать. Солнце по-летнему пригревало, и день выдался таким тихим, спокойным, словно в мире не происходило ничего дурного, словно не громыхала по всей России Гражданская война, а там, где этой войны не было, не вздымалась кровавая коса красного террора. Словно никто не мучился в застенках, не бредил, мечась на госпитальной койке, не сгорал от тифа, не умирал от голода.

Виктор Спиридонов сидел у вагона на снарядном ящике от трехдюймовки (этого добра по всей Москве хватало) и скручивал самокрутку из газеты «Воинствующий безбожник», которую покупал у мальчишек-разносчиков как заготовку для курева. Один раз он попробовал ее почитать, но после первого же абзаца из статьи какого-то Карпова в раздражении оторвал кусок листа и скрутил из него козью ногу. Только на это, по мнению Спиридонова, сия паршивая газетенка и годилась, зато была самой дешевой из всех, что продавались в Москве.

Сейчас со страниц газеты на него смотрело печальное лицо недавно восстановленного патриарха Тихона под заголовком «Звериный оскал мракобесия». Звериного оскала на портрете Виктор Афанасьевич не наблюдал, но охотно верил, что другие его там с легкостью видят – народ стал поразительно внушаемый и, даже голодая, искренне полагал, что живет лучше, чем при царе-батюшке. Спиридонов удивлялся этому, но как-то глухо, у него вообще все эмоции стали какими-то приглушенными, как звук из-под воды, как хрипение того, кого душат подушкой. Однако он искренне удивлялся, что какая-то способность чувствовать у него сохранилась.