Никогда.

Февраль закончился беспорядочной стрельбой, многотысячными демонстрациями на улицах и слухами об отречении Государя, о каком-то Временном правительстве… Страна, как охваченный пламенем паровоз, на всех парах мчалась к крушению, но Спиридоновы не замечали того, отгородившись от перипетий партийной борьбы своей вспыхнувшей ярким светом любви. Впрочем, этот свет и не угасал никогда, просто под холодными ветрами разлуки он едва теплился. Было много проблем – денег и так не было, а теперь они начали обесцениваться по всей стране; продукты и даже топливо и вода стали еще большим дефицитом. По улицам ходить было небезопасно…

Спиридонов думал отвезти жену в купленное родителями имение в Италии, но для этого надо было дождаться конца войны. Чтобы прокормить семью, он возобновил деятельность своего кружка дзюудзюцу. Охотников записаться с каждым днем становилось все больше, по мере роста разгула преступности, и Виктор Афанасьевич даже шутил, что на этом он может разбогатеть; какое там богатство! Постепенно люди стали платить за уроки кто чем мог – продуктами, дровами, отрезами материи…

Лето семнадцатого было дождливым, холодным, но для Спиридонова все равно было и навсегда осталось светлым. В один из июньских дней Клавдия Григорьевна, смущаясь, попросила его присесть на кровать, когда он вернулся с очередной тренировки. Незадолго до этого Виктор Афанасьевич поделился с ней своей радостью – у него появилось два ученика, которых он прочил в инструкторы. Братья Глеб и Вадим Ломовы, казалось, интуитивно понимали суть борьбы, и не беда, что происхождения они были самого простого, а по политическим убеждениям различались как день и ночь: один был эсером, другой же эсдеком – большевиком.

– Давеча вы поделились со мной своей радостью, милый Витенька, – проворковала она, и такой голос у Клавдии Григорьевны бывал только в минуты высшего счастья. – Теперь мне бы хотелось поделиться с вами моей.

Виктор Афанасьевич с недоумением посмотрел на улыбающуюся чуть смущенной улыбкой жену. Под его взглядом та опустила глаза и покраснела.

– Витенька, у нас с вами все-таки получилось, – тихо сказала она. – Я в этом уверена.

Короткий миг непонимания показался Виктору Афанасьевичу вечностью, но тут его осенило. И, подхватив Клавушку на руки, он закружился с нею по комнате от изразцовой печи до выходящего во двор окошка. Покружив, он вернул ее на диван и сам присел рядом, не выпуская ее из объятий. Он был счастлив…

Он был счастлив, но над его головой невидимым роком висел символ инь-ян, где на сияющем фоне светлого счастья уже появилась и росла черная точка будущего.

* * *

Возможно, в более спокойные времена все и закончилось бы хорошо. Если бы Клавдия Григорьевна с самого начала могла наблюдаться у доктора, если бы она могла хотя бы полноценно питаться. Спиридоновы не голодали, но, вероятно, этого было мало. С каждым днем признаки малокровия все четче проявлялись у Клавушки, черными тенями обозначив глазницы, истончив до прозрачности молочно-белую кожу, вваливая никогда не бывшие пухлыми ее щеки…

Виктор Афанасьевич брался за любую работу, сулившую ему хоть немного продуктов, которых в Москве становилось все меньше. В городе нарастали так и не прекратившиеся с февраля волнения, преступность расцветала махровым цветом, и он был готов разорваться, чтобы проводить как можно больше времени с женой и быть в состоянии ее прокормить. Сам он еды почти в рот не брал, отдавая ей почти всю пищу, которую удалось добыть, но ей врал, что, конечно, он уже ел.

И все равно это не помогало. С ростом срока беременности к непрекращающемуся токсикозу присоединились болезненные конвульсии внизу живота. Виктор Афанасьевич с трудом, но нашел какого-то старичка, сведущего в гинекологии, но по старости почти впавшего в маразм. Старичок констатировал у Клавдии Григорьевны истощение, нарушения сердечного ритма и ее, и младенца, а в качестве совета прописал усиленное питание, полный покой и крововосстанавливающие препараты. Но ничего из этого, особенно покоя, в межреволюционной Москве найти было попросту невозможно, даже если бы у Спиридоновых были деньги…

Виктор Афанасьевич пропустил октябрьский переворот и события, с ним связанные, пытаясь удержать Клавдию Григорьевну от ухудшения ее состояния, но не помогло. Срыв беременности произошел в ночь на первое ноября. Клавушка потеряла много крови, у нее начались горячка и бред. Виктор Афанасьевич побежал искать доктора, но с медиками в Москве было еще хуже, чем с топливом и едой. Кое-как он нашел провизора, посоветовавшего ему какие-то лекарства, заломив за них такую цену, что Виктор Афанасьевич едва не разрыдался.

– Что поделать, все нынче дорого, – философски заметил провизор, протирая пробирку. – Если у вас есть что продать, идите на Устье, там всякое барахло сбыть можно.

– Да что ж мне продать? – безнадежно спросил Спиридонов. Никаких ценностей у него не было, все ценное давно было распродано.

Провизор внимательно глянул на Спиридонова.

– Вы же в отставке? – полуутвердительно спросил он. – Вот форму продайте. Ордена, если есть.

– Ордена? – До войны, а точнее, до Клавушкиной болезни, подобная мысль показалась бы штабс-капитану, хоть комиссованному, кощунством. Сейчас он лишь был несколько удивлен. – Их что, покупают?

– Не все, – серьезно ответил провизор. – Георгии идут по рублю пригоршня, Анну третью тоже торговать бессмысленно, дадут полушку, а вот за Станислава или Владимира выложат уже что-то. На то, что вам нужно, хватит.

– Устье – это Устьинский мост? – на всякий случай уточнил Спиридонов. Провизор кивнул. – Я вернусь через пару часов.

– Берегите карманы, – посоветовал в спину ему провизор. – Шпана злая, только и того, что не кусается.

* * *

Было раннее утро, но оно мало отличалось от ночи. Виктор Афанасьевич, как мог быстро, примчался домой. Клавушка сидела, закутавшись в одеяло, глаза смотрели в никуда, а сама она была бледна, словно не живой человек, а призрак. Мужу она обрадовалась, попыталась улыбнуться:

– Витенька… не ходите никуда, пожалуйста. Мне страшно.

Спиридонов обнял ее, прижал к себе.

– Клавушка, милая, мне нужно еще отойти, ненадолго, – пробормотал он. – Я вернусь, и…

– Что вы остановились, Витенька? – Клавдия Григорьевна выпростала руку из-под одеяла и коснулась его щеки. Рука была очень холодной. «Как у покойницы», – некстати всплыло в мозгу Спиридонова, и он поспешил отогнать страшную мысль. – Вы… хорошо себя чувствуете?

Говорила она как-то отрывисто, странно. В глазах ее Виктор Афанасьевич видел боль.

– …и все будет как раньше, – закончил он. – Только подождите меня, я скоро.

– Хорошо, – послушно согласилась Клавушка. – Только уж вы не задерживайтесь, ладно? Мне без вас так… темно, так страшно!

– Я быстро, – пообещал он с рвущимся от боли сердцем. Второпях сграбастал ордена из коробки для бенто, подумав, достал оттуда и револьвер. В конце концов, его тоже можно продать, если не возьмут ордена. Да и вообще… пригодится.